Софрон Данилов - Огонь

— Я и не кричу. Ты сам знаешь, что у меня такой голос.

Шёл всего третий год, как Гудилин работал на прииске, и он обычно с большим вниманием относился к советам председателя приискома, старожила этих мест. И почти с первого дня их совместной работы повелось, что Семён Максимович говорил Гудилину всё, что считал нужным сказать, говорил в глаза и без всяких обиняков.

— Ну, а насчёт того, что я лежу в коридоре… В этом, главным образом, виноваты вы. Ну, и я, конечно. До сих пор не можем построить новую больницу.

— Всё это так, — Гудилин упрямо уставился в оплывшее льдом окно. — Но я директор не только у себя в кабинете. И всем необходимо выполнять мои распоряжения, независимо от того, нравятся они или не нравятся.

Судя по тому, с каким упорством отстаивает Гудилин своё главенство, Семён Максимович подумал, что эти слова уже относятся не столько к ушедшей Сусанне Игнатьевне, сколько к присутствующим здесь Нартахову и секретарю парткома Баширову. И насторожился.

— Как со станцией обстоят дела, Геннадий Пантелеевич?

— О какой станции вы говорите? — Гудилин словно ждал этого вопроса. — Нет её. Сгорела. И дыму даже не осталось.

— Беда большая. Я понимаю — вам нелегко.

Уловив искреннее сочувствие в голосе Нартахова, Гудилин чуть отмяк.

— Будем заново строить здание. Утешает одно — дизели удастся восстановить. Пожарники постарались спасти их. Геройские мужики. Запасные части для дизелей не сегодня-завтра привезут с комбината… Сняли людей и материалы со строительства шестиквартирного дома. Вместо него будем строить станцию.

— Ах ты, беда, — расстроился Нартахов. — Ведь с таким трудом добились разрешения на строительство этого дома. Учителя опять без жилья останутся. Ну как им смотреть в глаза?!

— А что ты предлагаешь? — начал ожесточаться Гудилин.

— Предлагаю… — Нартахов нахмурился. — Что тут предложишь. Другого выхода, вижу, нет.

— То-то и оно.

— Хочется надеяться, что и учителя поймут. Не от хорошей жизни пришлось пойти на это.

— И я надеюсь, что меня люди поймут, — опять как-то многозначительно сказал Гудилин и посмотрел на Нартахова. — Критиковать всегда легче. Тут уместно и про совесть вспомнить, и про душу, и про бездушие… И обвинить начальство во всех смертных грехах. А как подумает человек, сам поймёт — другого выхода нет.

— И так бывает, — согласился Нартахов и вопросительно посмотрел на Баширова: куда это Гудилин клонит?

— Чем может обернуться пожар даже для нас лично, я думаю, вы хорошо себе представляете, Семён Максимович. Сегодня с самого утра я только и знаю, что давать объяснения по телефону. Руководству комбината, райкому, комитету народного контроля. И прокуратуре. Следует ожидать приезда специальной комиссии. И все требуют принятия немедленных мер. А мы и примем меры. Следует прежде всего привлечь к ответственности виновных. Прежде всего по административной линии. А там ещё и милиция своё слово скажет. Тем более что есть человеческие жертвы.

— Какие жертвы? — всполошился Нартахов.

— А ты что, не слышал ничего? Да об этом сейчас весь посёлок говорит. Сторож Уваров погиб. Нашли его сильно обгоревшим. Так что дело принимает как нельзя худший оборот.

— Как же всё это произошло? Ведь его и пожарники искали…

— А вот этого я пока не знаю. Пусть следствие скажет своё слово. Мы же должны сказать своё. Я тут заготовил приказ. Прошу ознакомиться и подписать.

Гудилин протянул несколько листков бумаги.

Что и говорить, приказ был весьма суровым. Да таким он и должен быть: слишком страшный случай и производству урон немалый. Надо, чтобы каждый извлёк для себя горький урок. Так думал Нартахов, вчитываясь в строчки приказа. Он дошёл до последней, третьей страницы — и запнулся. Чего, чего, а этого он не ожидал. В приказе сообщалось, что главного энергетика прииска Гурия Сергеевича Калашникова, директора электростанции Ефрема Сантаевича Багатаева и дизелиста Юрия Ивановича Чернова за халатность и безответственное отношение к своему делу, за нарушение техники пожарной безопасности, приведшей к пожару на станции, освободить от занимаемых должностей и дело передать в следственные органы.

Первых двоих Нартахов знал хорошо. Особенно Калашникова. Он чуть ли не всю жизнь провёл на золотых приисках Севера и хоть уже перешагнул пенсионный возраст, продолжал работать. Человек необычайно прямолинейный, скромный и добрый. Он с грустью говорил о том, что дорабатывает последний год и расстаётся с Севером — уезжает в свой родной Калинин.

Ефрем Багатаев в позапрошлом году окончил Московский энергетический институт. Парень малорослый, неказистый, и назначили его директором станции скорее из уважения к его диплому, нежели почувствовав в нём руководителя.

Долгие годы станцию возглавляли чаще всего люди без образования, как принято их вежливо называть, практика. Практики эти часто менялись, нередко случались поломки, и станция порою простаивала сутками. Не было, пожалуй, ни одного производственного совещания, где бы на все лады не крыли работу энергетиков. Но как-то так получилось, что с прошлого года по работе станции не было ни одного нарекания. И никто этого, кажется, и не заметил. Будто это так всегда и было. Нартахов, несколько раз побывавший у Багатаева, с радостью отметил, что углы помещения, некогда заваленные разным хламом, очистились и чистым стал пол, обычно засыпанный углём и заляпанный мазутом. И ещё узнал, что рабочие с уважением относятся к своему молодому начальнику, считая, что парень по-настоящему знает своё дело. И тогда же Нартахов подумал, что после того, как Гурий Сергеевич подаст заявление об увольнении, следует порекомендовать Багатаева на должность главного энергетика прииска.

— Ну что, ознакомились? — спросил Гудилин и протянул ручку. — Тогда подпишите.

— Ознакомился или согласился?

— Это как хотите. Мне сейчас не до дипломатии. Больше нет никакого другого выхода. И скажите спасибо, если будет достаточно этих троих.

— Для чего достаточно? Для того, чтобы действительно наказать виновных, или для того, чтобы обелить себя? — Семён Максимович почувствовал, как в груди закипела злость.

Но Гудилин оставил вопрос без ответа, только громче засопел.

А Нартахов продолжал:

— Каково мнение парткома?

— Вот мнение парткома, вот, — Гудилин ткнул толстым пальцем в подпись Баширова. — Неужто не видишь? «Согласен. Баширов».

— Это согласие одного Габида Ахмедовича или парткома? Когда же вы успели собрать партком, Габид Ахмедович?

Баширов хотел что-то ответить, но Гудилин приостановил его жестом руки:

— Секретарь парткома имеет право подписывать такие приказы от имени парткома. Так же, как вы сейчас подпишете от имени приискома.