Джоанн Харрис - Земляничный вор [litres]

Ее взгляд метнулся к окну, где на противоположном конце площади новый магазин с пурпурной дверью сиял так, словно был неким маяком. И я заметила, как по лицу Розетт промелькнули непонятная тень – мрачноватая тень – и еще, пожалуй, вызов.

Я попыталась прибегнуть к своей обычной магии.

– Как насчет чашечки шоколада, Розетт? Со взбитыми сливками и алтеем?

Еще несколько мгновений на лице у нее была заметна та тень – точно невнятная угроза, промелькнувшая под водой и скрывшаяся в глубине, – а потом она расслабилась, улыбнулась и кивнула: О’кей.

Я тоже кивнула и пошла за ее любимой чашкой, которую сделал для нее Ру. А Розетт опять принялась рисовать; похоже, она уже отчасти забыла неприятный инцидент. И все же, наливая в чашку шоколад, добавляя туда сливки, шоколадную крошку, розовый и белый алтей (и, разумеется, дополнительную щепотку для Бама), я не могла не расслышать, как тот голос, упорно звучавший у меня в ушах, но тихий, словно далекие раскаты приближающегося грома, сказал:

Пока что.

Ну и пусть. Я очень даже рада, что призвала тот ветер. Он так здорово подразнил мадам Монтур, хотя мама говорит, что так делать не следовало, что из-за подобных вещей мы и выглядим не такими, как все. Только знаешь что, мамочка? Я уже не такая, как все. И с этим уже ничего не поделаешь.

Я допила шоколад и сунула альбом для рисования и карандаши в свой старый рюкзачок, тот самый, розовый, еще из Парижа. Он, конечно, мне теперь маловат, зато в нем много волшебной силы – именно потому, что он старый. Я взяла рюкзак и вышла из дома, а мама помахала мне рукой на прощанье. Я прекрасно знала, куда собираюсь пойти.

Но маме я, разумеется, об этом не сказала. Она все пытается удержать меня от походов туда . Говорит, новые хозяева еще, наверное, и устроиться как следует не успели. Только вряд ли она действительно так считает. По-моему, просто выдумывает разные предлоги, чтобы меня туда не пустить. А мне совершенно необходимо разведать, что же там такое, в этом новом магазине. И дело не только в той даме, которую я видела за стеклом, и не в той мельничке, что крутилась в цветочном горшке, и не в пурпурной двери, и даже не в названии Les Illuminés . Дело в том, что мама старательно делает вид, будто ничего этого не замечает – точнее, пытается внушить мне, что там ничего особенного не происходит. А сама все время туда поглядывает, думает, я этого не замечаю. А там, между прочим, все время дрожит и мерцает некое загадочное марево, похожее на отражающийся в воде солнечный свет. И, между прочим, точно такое же марево всегда светилось и у дверей нашей chocolaterie.

Неужели мама не понимает, что это значит? Это значит, что там, возможно, появился кто-то такой же, как мы. И хочет попробовать устроиться здесь, в Ланскне, где местные жители, как известно, чужаков недолюбливают. Так почему бы маме самой в этот магазин не зайти и не поздороваться с новой хозяйкой? Зачем она притворяется, будто и мы – как все здесь? Как мадам Клермон, например, из-за которой такие, как мы, всюду и чувствуют себя нежеланными?

Может, мама просто боится? В конце концов, я ведь тоже сперва испугалась и встревожилась. Но мы не должны так вести себя, не должны бояться. Мы ведь не какие-то перепуганные мышки, чтобы от всех прятаться в своей норке. Мы – искатели приключений. Мы способны призывать ветер. Нас ничто не должно пугать. И, может быть, та дама за стеклом только и ждет возможности понять, из чего же мы сделаны. В конце концов, это же она у меня спросила, чего я хочу.

В общем, я тоже помахала маме и пошла как бы в сторону полей, но, как только мама скрылась в глубине лавки, я потихоньку повернула обратно, быстренько пересекла площадь, открыла пурпурную дверь нового магазина и сразу почувствовала запах свежей древесины, благовоний и чая. Когда я вошла, над головой у меня звякнул колокольчик, и дверь у меня за спиной моментально захлопнулась.

С минуту я озиралась, не двигаясь с места. Все внутри было точно таким же, каким мне показалось снаружи: кофейная машина, несколько пурпурных кресел, ковер на полу и огромное кожаное кресло, как у парикмахера, только отделанное полированным деревом и хромированной сталью. И две противоположные стены сплошь увешаны зеркалами, и в них без конца отражается одно и то же – какая-то странная картина, которую я заметила возле двери. Точнее, даже не картина, а кусок ткани, вставленный в рамку под стекло. На нем были словно вытканы синие листья и побеги, среди которых виднелись маленькие птички с пятнистым оперением и мелкие белые цветочки, и все это так тесно переплетено, что у меня даже в глазах зарябило. Я прищурилась, но продолжала смотреть. Самое смешное – я была почти уверена, что уже где-то видела этот рисунок…

Я еще некоторое время вглядывалась в него, пытаясь понять, что же там все-таки изображено. Листья были немного похожи на земляничные; среди них я даже ягоды земляники разглядела и сразу, конечно, вспомнила свою земляничную поляну – только здесь, под стеклом, она выглядела какой-то странной и очень мрачной. И вообще там было столько всего, самых разных вещей всевозможных форм и цветов, что было трудно сосредоточиться на чем-то одном. К тому же этот рисунок на ткани без конца повторялся; казалось, будто птички перелетают с места на место, гоняясь друг за другом в густой листве среди полевых цветов, стеблей вереска и кустиков земляники. А потом этот калейдоскоп-головоломка как бы сам собой разрешился, и я заметила, что в дверном проеме, за которым был проход в заднюю часть магазина, кто-то стоит. Двери там не было, и проем закрывала только занавеска из пурпурных бусин. Из-за нее и появилась та самая дама, которую я видела сперва за стеклом витрины, а потом в виде отражения в зеркалах. Но сейчас она явно вышла из зазеркалья в реальный мир и смотрела на меня с любопытством, словно одна из птичек на картине под стеклом. У этих птичек было пятнистое оперение и ясные глаза; они сновали в густых зарослях и что-то жадно клевали.

Дама была высокого роста, с очень длинными светлыми волосами, но волосы у нее были какого-то необычного серебристого оттенка. На мгновение мне показалось, что она совсем молодая, может, почти моя ровесница, но потом я поняла, что на самом деле она старая – ей лет пятьдесят или даже больше; а то, что я приняла за рукава из яркой набивной ткани, оказалось татуировкой – ее длинные голые руки были сплошь покрыты татуировкой, а пальцы унизаны множеством серебряных перстней. Мне захотелось рассмотреть также ее туфли, но, опустив глаза, я увидела лишь края длинных черных брюк свободного покроя; из-под них, правда, выглядывало что-то похожее на ступни, но я могла бы поклясться, что на самом деле это никакие не ступни.