Джоанн Харрис - Земляничный вор [litres]

Она перехватила мой взгляд, и я тут же сказала:

– Извините. – Господи, с какой стати я извиняюсь?

Она снова улыбнулась.

– Ничего страшного, – сказала она. – У меня действительно ампутированы ступни и большие берцовые кости. Я всю жизнь хожу на протезах. Эти «ноги» у меня, можно сказать, на каждый день, но есть и другая пара, которая выглядит более натурально, и к ней несколько пар хорошеньких туфель – на тот случай, когда мне хочется приодеться. – И она протянула мне руку: – Меня зовут Моргана Дюбуа.

Мы обменялись рукопожатием. Руки у нее оказались неожиданно теплыми. А я вдруг почувствовала себя обманщицей: этакой представительницей местного прихода, приветствующей новую жительницу городка. Вот уж полная глупость, думала я. Ведь я и сама нездешняя.

– А вы давно здесь живете? – спросила Моргана.

Пришлось подумать. Ведь время ведет себя совершенно иначе, если достаточно долго прожить на одном месте: времена года сменяют друг друга, трава вырастает и вянет, шрамы на мебели темнеют от времени. И становится так легко вообразить себе, что теперь это мой родной край ; и так легко поверить в силу корней, дающих ростки, и в силу воспоминаний.

– Пять лет, – сказала я. И уже от одного того, что произнесла это вслух, почувствовала себя как-то странно. Такие, как я, мыслят и считают время не в годах – только в днях, неделях или, может быть, в месяцах. Годы – это для других. Годы – для тех, кто не слышит зова ветра.

– Вам повезло, – сказала Моргана. – А для меня девять месяцев были самым долгим сроком, который я сумела прожить на одном месте. Почему-то через некоторое время начинаешь испытывать непреодолимую потребность оказаться где-то еще, если вы понимаете, о чем я.

Пришлось улыбнуться и ответить:

– Думаю, да.

– И потом, работы под конец становится гораздо меньше. А когда этот источник иссыхает, приходится следовать за карнавалом дальше.

– За карнавалом?

– За шоу фриков. За ярмаркой. В те места, куда те, для кого эти места не родные, стекаются, чтобы понять, кто же они такие. – Она бросила на меня лукавый взгляд поверх своей чашки. – Татуировка способна в равной степени и обнажить многое, и скрыть. Вот вам, например, я бы посоветовала что-нибудь маленькое. Какого-нибудь зверька или, может быть, птичку, – но непременно что-то живое, с бьющимся сердцем.

– Вы имеете в виду… татуировку? Я не любительница подобных украшений.

– Вы не поклонница боди-арта?

– На других людях мне это, пожалуй, даже нравится, – сказала я. – Но сама я никогда не хотела иметь подобную отметину.

Отметину. Странно, почему я выбрала именно это слово? И все же оно казалось мне наиболее подходящим. Такие люди, как мы, стараются не иметь никаких отличительных знаков. Мы никому не открываем ни наших шрамов, ни наших воспоминаний. Этим я очень отличаюсь от Ру, у которого все тело словно гобелен, где запечатлены истории его любовей, печалей и радостей, сражений и многочисленных странствий, тогда как моя кожа чиста, это территория, не нанесенная ни на одну карту. И меня при одной мысли о том, чтобы позволить этой женщине использовать меня – или Ру – в качестве холста для ее рисунков, вдруг зазнобило.

– Но я воспринимаю это отнюдь не как нанесение отметин, – возразила она. – Скорее уж как выявление чего-то потаенного, спрятанного у человека глубоко внутри. Например, некой тайны. Или признания. Скажем, индейцы майя покрывали тела татуировкой, желая умилостивить богов. Они считали, что татуировка способна выявить форму души, скрытую под кожей.

Я это, разумеется, знала. Мое ремесло требовало от меня немалых знаний об этой стране крови и шоколада. Однако мне стало не по себе, когда Моргана принялась столь открыто рассуждать о традициях индейцев майя и об их магии; а ведь моя мать, подумала я вдруг, сразу, наверное, всем сердцем полюбила бы эту женщину.

– Если честно, я не уверена, что в Ланскне найдется много желающих сделать тату, – сказала я. – Народ здесь осторожный, консервативный, не то что в крупных городах. Могу я спросить, почему вы выбрали именно это место?

Она пожала плечами.

– Да никаких оснований для этого, собственно, не было. Просто возникла прихоть, и все. По-моему, чаще места сами меня выбирают, а не я их.

– Ну что ж, мне, пожалуй, пора, – сказала я.

– Спасибо за подарок. И если вдруг передумаете, то знаете, где меня найти.

Я возвращалась в chocolaterie , исполненная глубокой тревоги. А Моргана, стоя в дверях, смотрела, как я иду, и ее страшные металлические протезы были почти полностью скрыты свободными черными брюками. Во что бы там ни верили древние китайцы, а у меня попросту нет причин предполагать, что в Моргане действительно таится зло; однако все в ней вызывает у меня необъяснимую тревогу. И то, что она появилась здесь вместе с переменившимся ветром. И цвета ее ауры у дверей салона. И то, что Розетт туда буквально тянет, несмотря на мои предупреждения и просьбы держаться от этой женщины подальше. А теперь еще и разговоры об индейцах майя – по-моему, это как-то слишком горячо, чтобы казаться просто совпадением.

Вот вам, например, я бы посоветовала что-нибудь маленькое. Какого-нибудь зверька или, может быть, птичку, – но непременно что-то живое, с бьющимся сердцем. Что она имела в виду? Татуировка способна в равной степени и обнажить, и скрыть многое. Что же она такое увидела во мне? Что заставило ее сделать подобный вывод?

А все-таки долго она здесь не продержится. Ланскне-су-Танн обладает редкостной способностью изгонять тех, кого сочтет чужаком. Мне ли этого не знать: я ведь и сама была одной из таких изгнанниц. Слухи и сплетни здесь так и роятся: малейшего шепотка достаточно, чтобы человек почувствовал, что ему в этом городке не рады. А я уверена: шепотки обязательно будут, ведь шепотки и слухи – это здешняя валюта. И женщину ее возраста – да еще и со всякими татуировками – вполне могут заставить отсюда убраться уже к Пасхе.

Странно, но при мысли об этом я испытала удовлетворение. И снова вспомнила материну колоду карт. Смерть. Шут. Башня. Перемена. Розетт слишком любопытна, ее надолго не удержишь вдали от этого места. А вскоре из Парижа еще и Анук приедет; моей маленькой Анук вовсе не нужна очередная Зози, способная ее соблазнить. Смерть. Шут. Башня. Перемена. Ну, перемен уже и так было многовато. Я перебирала карты, рассматривая их рубашки, – это всегда помогало мне сосредоточиться. Рубашки, собственно, могут быть любыми, однако в картах Таро заключена все же определенная сила, порожденная многовековой традицией. Смерть. Шут. Башня. Перемена. А что, если мастерство Морганы в чем-то родственно моему? Татуировка способна в равной степени и обнажить многое, и скрыть. На мой взгляд, звучит как некая версия знакомого призыва: Попробуй. Испытай меня на вкус. Проверь.