Джоанн Харрис - Земляничный вор [litres]

Смерть. И я словно опять почувствовал запах дыма, услышал громкие голоса, разносящиеся далеко над охваченной пожаром рекой. Неужели, подумал я, если я еще немного здесь посижу, я и Пьеро с Шупетт увижу? И они, держась за руки, точно дети в сказочном лесу, будут выглядывать из зарослей земляники?

– Ну, а что, например, увидел Ру?

– Я не обсуждаю клиентов.

– Конечно же, нет! Вы, разумеется, правы. – И до меня вновь долетел запах дыма, чуть водянистый и горький. – Да он меня, кстати, и недолюбливает. Хотя, по-моему, он вряд ли кого-то любит по-настоящему, кроме Вианн и Жозефины. Возможно, именно поэтому его было так трудно убедить, чтобы он взял на себя ответственность за унаследованную Розетт землю, хоть он и является официальным опекуном девочки. Наверное, он опасается, что подобная ответственность непременно привяжет его к Ланскне, вынудит навсегда здесь остаться. Хотя такому человеку, пожалуй, следовало бы быть благодарным за возможность стать членом такой общины, как наша.

Моргана вновь наполнила свой бокал и заметила:

– Он и без того уже член общины.

– Вы речных крыс имеете в виду? – Я несколько принужденно рассмеялся. – Ну, разве может кто-то сам выбрать подобный образ жизни? Мотаться по деревням, время от времени подрабатывая на сборе фруктов или выполняя другую несложную работу? Это, может, и неплохо, когда тебе двадцать, но у данного конкретного человека есть почти взрослая дочь, которая в нем нуждается. Так что ему и самому пора наконец повзрослеть и взять на себя ответственность за девочку, а не играть на реке в пиратов.

Моргана улыбнулась.

– Возможно, – сказала она. – Но у каждого своя история. – Она сделала пару глотков и отвернулась, глядя в зеркала. – Много лет назад в Ланскне, когда вы были еще ребенком, Франсис, на реке Танн случился ужасный пожар. Стояло лето, река совсем обмелела, и речные суда приходилось ставить очень близко друг к другу, так что они торчали возле берега, как кипы сена. Они и горели, как кипы сена, – вспыхивали одно за другим. Вообще-то смертей там могло быть гораздо больше, но погибли всего двое. Мужчина и женщина, спавшие у себя на судне. Ру в то время было шесть лет. Ночью, не послушавшись родителей, мальчик тайком выбрался на берег – он любил спать под открытым небом. А потом, когда они погибли, винил себя за то, что его с ними не было. – Она опять улыбнулась и прибавила: – Глупо, конечно. Тем более что и вам, и мне известно, кто на самом деле был виноват в их гибели.

Я очень медленно поставил свой стакан. Голова у меня кружилась, перед глазами мелькали яркие звезды. Я чувствовал себя бабочкой, которую только что пришпилил коллекционер.

– Я думал, вы своих клиентов не обсуждаете, – дрожащим голосом сказал я.

– Я его и не обсуждала, – возразила она. – Еще выпьете, Франсис? На дорожку?

Я кивнул. Соображал я плохо. Уж не поэтому ли чуть раньше я видел в зеркалах именно Ру? Уж не поэтому ли он всегда так меня ненавидел? А что, если Ру – сын Пьеро и Шупетт, вернувшийся сюда, чтобы за них отомстить? И воспоминания о том пожаре ураганом обрушились на меня. Запах дыма над Танн, жирная влажная вонь речного ила, отчаянные крики какого-то ребенка на берегу. Ничего удивительного, что он меня ненавидит. Даже если он и не знает , инстинкт, должно быть, заставил его насторожиться. Но что же я теперь могу сделать? Прошлое мертво. Я стал совсем другим человеком. Во мне с тех пор изменилась каждая клетка – прежним осталось лишь то знание, которое я ношу в душе, и оно подобно раковой опухоли все продолжает расти.

Каждый видит то, что ему нужно. Некоторым видится свобода, другим – тюремная камера. Одни видят лица любимых людей, а другие – их смерть.

Так вот что она во мне видит? Так вот что видит во мне Ру? Но разве могу я в таком случае спастись от ока Господня?

Я подошел к тому большому креслу, что стояло у дальней стены комнаты. У меня за спиной в бокале Морганы позвякивали кубики льда. В зеркалах на невероятной глубине возникала дюжина различных версий меня самого, и все они медленно сливались в одну. Я закатал рукав, сел и откинул голову на кожаный подголовник.

– Вы уверены, что хотите этого? – спросила Моргана.

Я кивнул и на всякий случай спросил:

– Будет очень больно?

– Может быть, чуть-чуть, – улыбнулась она. – Но с другой стороны, Франсис, всегда ведь бывает немного больно, не так ли?

Круг на песке. По краям – разноцветные свечи. Красная – страсть, синяя – спокойствие, зеленая – рост, розовая – любовь. А еще черная – символ полуночных деяний, невысказанных тайн, нерассказанных сказок.

Я видела, как он уходил. Это было уже после полуночи. Шел он очень медленно, и живые цвета его ауры были как знак тревоги в ночной темноте. Ей как-то удалось сломить Рейно. Несмотря на его решительный настрой, несмотря на его гнев, несмотря на те дополнительные силы, которые я ему подарила. Теперь для борьбы с ней у меня осталось лишь самое последнее средство, хоть я и поклялась, что никогда к этому средству не прибегну: магия, призывающая Хуракан .

Моя мать всегда говорила, что в каждой сказке своя магия. Сказки и истории объясняют нам, кто мы такие, кем мы были раньше и кем надеемся стать. Сказки и истории придают нашей жизни форму, как бы являясь ее словесно-повествовательной основой. А порой лишь в форме волшебной сказки можно выразить то, о чем невозможно говорить вслух – о вещах заповедных, являющихся тайной даже для нас самих.

Я знаю одну историю – о девочке, голос которой был способен вызвать Хуракан. Мать очень ее любила, но девочка обладала необузданным нравом, и мать боялась, что однажды ветер услышит призыв ее дочери и унесет девочку прочь. А потому она наложила на спящую дочь магическое заклятие с помощью песка, дыма и звездного света, связав это заклятие криком кошки, что случайно пересекла ее путь во время снегопада. Проснувшись, девочка обнаружила, что лишилась своего голоса и теперь способна издавать лишь кошачье мяуканье.

Однако, лишившись голоса, девочка не смогла стать такой, как другие дети. Она утратила способность не только призывать ветер, но и просто расти, развиваться; становиться девушкой она уже не могла. И этому мать была особенно рада: ведь это означало, что дочь всегда будет в ней нуждаться и останется с ней навсегда. Однако мать так никому и не рассказала, как ее дитя утратило свой голос. Но, слушая ее кошачье мяуканье, знала: на этот раз страшный ветер пролетел мимо.

Разумеется, на самом деле вышло не совсем так. Всякие штучки, принадлежавшие моей матери – песок, карты, свечи, – можно было использовать только для красоты; это было нечто вроде театральных декораций, созданных для того, чтобы превратить сказку в некий ритуал. Настоящая магия – это нечто совсем иное и, безусловно, менее заметное, не так бросающееся в глаза. И зачастую порожденное отчаянием или страстным желанием.