Джоанн Харрис - Земляничный вор [litres]

Кошка пересекла твою тропинку в снегу и замяукала. Дул Хуракан.

Поймите, я просто боялась. Боялась с тех пор, как родилась Анук. Быть матерью – значит в равной степени познать любовь и утрату. А моя Анук так быстро вырастала, с таким жадным, ненасытным аппетитом тянулась к внешнему миру. Я всегда знала, что однажды ее потеряю; вопрос был не в том, потеряю ли я ее , а скорее в том, к кому она от меня уйдет. К Зози в ее леденцовых туфельках? Или к Жану-Лу Рембо?

А Розетт… Розетт, возможно, совсем иная. И я очень надеялась, что смогу удержать ее при себе. Потому-то я и нарисовала песчаный круг, а потом по собственной воле призвала Хуракан …

На той стороне площади чуть светится одна-единственная оконная створка – точно отражение света в моем окне. Моргана сегодня тоже не спит. Возможно, почувствовала с моей стороны некую активность. Возможно, и она выложила песком круг и расставила свечи, свет которых будет направлен против меня.

А этот песок у меня с того пляжа на дальнем морском берегу, где мы с матерью однажды провели ночь. Его нужно рассыпать по дощатому полу в виде мистической спирали. Эекатль, бог ветра [36] Бог ветра Эекатль – одна из ипостасей Кецалькоатля, одного из трех главных божеств индейцев Центральной Америки, творца мира, создателя человека и человеческой культуры, повелителя стихий. , всегда изображается в виде спирали; ацтеки, например, для своих тайных ритуалов использовали разрез ушной раковины с явственно видимой внутренней спиралью.

Зла я ей, конечно же, не желала. Мне просто хотелось, чтобы она уехала отсюда, исчезла. Красная свеча – это страсть, синяя – спокойствие, зеленая – рост, розовая – любовь. Завтра – а точнее, сегодня, – приедет Анук. Без Жана-Лу. И я очень этому рада, но не потому, что недолюбливаю Жана-Лу. Просто предпочитаю видеться с Анук без него. Когда он рядом, Анук становится совсем другой. Она смеется и улыбается иначе. В его присутствии у нее даже походка меняется, становится какой-то застенчивой, даже неловкой. И ее ни на минуту не оставляет беспокойство – ведь Жан-Лу в детстве долго и тяжело болел, и теперь для него может оказаться опасным даже простейший насморк, а серьезная инфекция способна стать причиной госпитализации.

Почему же в этот раз Анук приезжает без него? Она намекнула, что у нее есть какие-то новости. Неужели они расстались? Мысль об этом наполняет меня нелепой надеждой, которая тут же уходит, словно вино, налитое в бокал с трещиной. А голос ветра, доносящийся снаружи, становится похож на утробное ворчание спящего тигра.

Красная свеча – страсть; синяя – спокойствие. Кошка пересекла твою тропинку в снегу и замяукала. На той стороне площади в окне мелькает тень. Уж не меня ли там Моргана высматривает? Вполне возможно. Но отсюда не определишь. Отчетливо слышен шелест листьев на миндальном дереве посреди площади. Ветер поднимается. Ночь пылает пламенем свечей. Чувствует ли Моргана, как я сейчас к ней близка?

Найди меня. Почувствуй меня. Следуй за мной.

Вряд ли она это чувствует. Хотя темный наэлектризованный воздух дрожит от напряжения, и эту дрожь сопровождают запахи горького шоколада и озона. Я всем существом ощущаю, как сгущаются тучи, словно простроченные зарождающимися молниями. Каким бы волшебством ни обладала Моргана, какими бы трюками ни умела пользоваться, это способно сокрушить всё. Это – магия, действенная всюду и всегда , хоть за нее и приходится расплачиваться.

Свет на той стороне площади гаснет. Сейчас глубокая ночь, уже почти три часа. Свечи начинают оплывать; та, что погаснет первой, и определит исход затеянного. Красная – страсть. Синяя – спокойствие. Зеленая – рост. Розовая – любовь. И черная – черная, как «око бури», как центр той магической спирали, – тоже начинает оплывать: значит, Хуракан пришел в движение.

Найди меня. Почувствуй меня. Следуй за мной.

Отец мой, я не спал всю ночь. Уснуть было просто невозможно. До сих пор сердце мое бешено стучит и не желает возвращаться к нормальному ритму. На руке словно содрана кожа, но ссадина, довольно болезненная, скрыта под пластиковой наклейкой. Кожа вокруг немного воспалена – вокруг наклейки расплылось розовое пятно неясных очертаний. Что же там будет, отец мой? Молния? Столб дыма? Око Господне?

– Проявите терпение, – сказала она. – Иногда коже требуется день или два, чтобы прийти в себя.

Что же я сделал? Что я сделал? Мной, должно быть, овладело безумие. Но я же хорошо помню, как пришел в тату-салон, как пил коктейль вместе с Морганой, как сел в то кресло, а потом почувствовал на коже уколы иглы. Так что свалить вину на опьянение я никак не могу. На самом деле я чувствовал себя абсолютно трезвым. Да и сейчас голова у меня совершенно ясная. Однако уснуть я так и не смог, вот и лежу без сна, а ветер за окном все усиливается, и если сначала его звуки напоминали некое зловещее бормотание, то теперь они больше похожи на гневный и пронзительный женский вой, прорывающийся сквозь рваные облака.

Уже почти рассвело, и мне ясно, что уснуть нечего и на-деяться. Ну что ж, тогда я лучше попробую дочитать до конца рукопись Нарсиса. Хотя теперь, когда неопределенность исчезла – ведь Моргане моя тайна известна, – у меня нет особой необходимости это дочитывать. Я в любом случае должен признаться. Я не могу позволить себе взвалить собственную вину на какого-то невинного человека. Но как только я признаюсь Ру, на меня будут устремлены глаза каждого из прихожан. А потому я сижу и со страхом жду зари, чувствуя на руке жгучую отметину; тот символ, скрытый пластиковой нашлепкой, который я мельком видел только в зеркалах…

– Откуда вы узнаёте, чего именно хочется тому или иному человеку? – спросил я у Морганы, сидя в черном кресле и не открывая глаз.

– Но я даю своим клиентам вовсе не то, чего они хотят , – возразила она, и по ее интонациям я понял, что она улыбается, – а лишь то, что им необходимо. – И я, чувствуя, как игла неторопливо, словно раздумывая, прогрызает себе путь в моем кожном покрове, решил умолкнуть и сдаться на милость мастера и этой ее чирикающей металлической «птички».

– Я знаю одну историю. – Моргана явно пыталась разговорами отвлечь меня от неприятных ощущений. – Это история о мальчике, хранившем некую страшную тайну. И бремя ее было столь тяжело, что мальчик лишь с огромным трудом его выносил. И чем старше он становился, тем тяжелее становилось и это ужасное бремя. И в итоге оно стало казаться ему таким огромным, что его наверняка видят все вокруг. И он – а наш мальчик успел превратиться во взрослого мужчину – стал все сильней сгибаться под тяжестью этого бремени, чурался людей, жил одиноко и даже друзей от себя отталкивал из боязни, что они могут как-нибудь выведать его тайну. Шло время, тяжесть тайны стала совершенно невыносимой, и все же он предпочитал нести свое бремя в одиночку, и ничего иного ему даже в голову не приходило.