Джоанн Харрис - Земляничный вор [litres]

Я выждала, пока Изабель не отошла достаточно далеко. Шла она так, словно на ней платье от-кутюр, а не поношенный коричневый джемпер, на котором иногда спит Влад. Затем, указав подбородком на то место, где она только что стояла, спросила:

Кто это? И почему на ней твой джемпер?

Пилу вздохнул.

– Ей было холодно. Это Изабель. Моя девушка.

Я рассмеялась. Нет, это же действительно просто смешно! Затем я вспомнила: Жозефина и впрямь упоминала, что у Пилу теперь есть девушка. Но я не поверила. Никаких девушек у Пилу нет . Пилу такой же, как я: он считает подобные вещи смешными и глупыми.

Пилу поморщился:

– Не надо, Розетт. У меня это серьезно. У нас это серьезно.

Я пожала плечами: И что это означает?

– Это означает, что я становлюсь взрослым. Это означает, что я могу захотеть и чего-то большего, чем всю жизнь торчать в этой деревне. Родители Изабель уже пригласили меня к себе в Нью-Йорк. В Нью-Йорк , Розетт! Да я за всю свою жизнь ни разу даже в Марселе не был. Моя мать вечно повторяет, как ей хотелось повидать мир. Но она же ни шагу в этом направлении не сделала. Так и осталась здесь навсегда. Предпочитает в своем дурацком кафе хозяйничать.

Мне хотелось сказать: Но ведь это же не весь Ланскне. Здесь есть целый мир, который еще только предстоит открыть. Ты ведь даже моего леса еще не видел. А там под дубами растут маленькие анемоны. Там живут черные дрозды, а моя любимая поляна через месяц будет покрыта ковром спелой земляники. Когда-то эта земляника была садовой, за ней ухаживали, но теперь она одичала и превратилась в лесную. Но это даже хорошо. Лесная земляника гораздо слаще. И мы с тобой могли бы ее пособирать. А потом сварить из нее варенье. Ты и Влада мог бы с собой в лес захватить. Ему бы понравилось. Помнишь, как раньше ты, я и Влад играли у реки, строили плотины? Хорошие были времена. Самые лучшие. И ты никак не можешь думать, что стать взрослым, увидеть Нью-Йорк и встречаться с девушкой – это лучше, чем те деньки. Даже сравнивать нечего…

Но ничего этого я не сказала. Лишь произнесла теневым голосом одно-единственное слово: Влад , – и прозвучало оно странно и очень печально.

Пилу опять тяжко вздохнул.

– Ох, Розетт, я знаю: этого ты никогда не поймешь. И мы с тобой всегда будем друзьями, вот только Изабель… – Я заметила, как вспыхивают его глаза, стоит ему произнести ее имя. А он опасливо огляделся, хотя автобус уже уехал, да и ребята разошлись по домам, так что улица была совершенно пуста, и сказал, понизив голос: – Ты только никому не говори. Мы с Изабель любим друг друга и даже сделали себе одинаковые тату.

Я вскинула на него глаза: Правда?

Он только усмехнулся.

– Мама никогда этого даже не заметит, но тебе я покажу. Посмотри-ка…

И он растопырил пальцы: между указательным и средним было сделано крошечное тату – цветочек с пятью лепестками и капелькой солнца в самой сердцевинке.

– Это незабудка, – сказал он. – У Изабель тоже такая и в том же месте. Она ее прячет под колечком, которое носит в знак нашей дружбы. В знак этого мы и тату сделали. Потому что когда-нибудь мы непременно поженимся.

Я издала хриплый галочий крик. Вышло смешно, хотя смеяться мне совсем не хотелось. Пилу когда-нибудь женится? Пилу когда-нибудь уедет далеко отсюда, в Нью-Йорк или Марсель?

Но тебе ведь всего шестнадцать , сказала я.

Он пожал плечами.

– Ну и что? Моя мать тоже в восемнадцать лет замуж вышла.

Да, и вспомни, что с ней случилось после этого.

Не думаю, что он меня понял. Потому что он смотрел на меня так, как на меня смотрит, например, мадам Клермон. Словно он мне вовсе и не ровесник, а гораздо, гораздо старше.

Так ты из-за нее меня избегаешь? Из-за этой Изабель? – спросила я.

Он опять пожал плечами и нетерпеливо сказал:

– Слушай, Розетт, мне пора. Ну да, Изабель немного ревнует. Хотя вроде бы понимает, что мы с тобой всего лишь друзья. Вот только ей, по-моему, очень хотелось бы, чтобы у нас с ней тоже было общее детство, чтобы мы тоже выросли вместе, как ты и я.

Вот только я так и не выросла , сказала я и заставила Бама сделать в воздухе кульбит. Но Пилу этого даже не заметил – наверное, был слишком занят мыслями о ней .

– Мальчишки такие глупые, – заявила я, на этот раз воспользовавшись теневым голосом, но Пилу уже бросился догонять Изабель и был похож на глупого резвого щенка, который пытается догнать косулю. Надо бы это нарисовать – неплохо бы получилось, подумала я. Но рисовать мне почему-то не хотелось. Я вдруг вспомнила Влада, и в сердце у меня сразу образовалось что-то вроде дырки, словно ее там кто-то проткнул, и через нее воздух тут же устремился наружу.

– Мальчишки такие глупые, – повторила я, хотя рядом не было никого, кто мог бы меня услышать, и почувствовала, как встрепенулся тот ветер – в точности как собака, когда она сядет перед тобой, насторожит уши и внимательно, с ожиданием на тебя посмотрит; и я, чувствуя этот напряженный ветер, прекрасно понимала, что могу не только призвать его, но, может, даже приказать ему унести Изабель…

Впрочем, от этого ничего бы не изменилось. Пилу сам признался, что уже вырос. Так что если не Изабель, то какая-то другая девушка. Люди всегда движутся вперед. Заводят новых друзей. Становятся взрослыми. Меняются. Уезжают прочь.

Но только не я. Я не меняюсь. Я же не такая, как все. Я как та девочка Снегурочка, которой не разрешалось играть с друзьями на солнышке. Потому что если я ослушаюсь, то в один прекрасный день от меня на земле не останется ни следа – лишь брошенная одежда да лужица воды…

Отец мой, я честно ждал до наступления темноты. Мне казалось, что так у меня больше шансов застать Моргану Дюбуа в одиночестве. Хотя, по-моему, никаких конкретных часов работы у ее салона нет. Впрочем, я и сейчас совсем не уверен, что она не принимает очередного клиента. Но оказалось, что в салоне пусто. Дверь была приоткрыта, но я все-таки постучался и, не получив никакого отклика, вошел.

В салоне слабо пахло ладаном и чуть-чуть миндалем. Мне, правда, запах ладана совсем не нравится. Даже когда в церкви курят ладан, мне его аромат кажется чересчур сильным и насыщенным, чтобы быть святым. Хотя, когда я был мальчишкой, больше всего в церкви меня восхищало большое серебряное кадило, и я с наслаждением вдыхал исходивший от него дымок, воображая, как здорово мог бы сам размахивать этим кадилом над головами людей. Да, в те времена запах ладана был мне, пожалуй, приятен, хоть и вызывал легкое головокружение. Лишь значительно позже я догадался, что этот запах попросту действовал на меня как наркотик. Власть тоже действует как наркотик. Уж тебе-то, отец мой, это хорошо известно.