Джоанн Харрис - Земляничный вор [litres]

Шло время. Священник состарился. Воронья стая покинула его. С ним остался только один совсем еще юный и очень печальный мальчик-ворона, который был не похож на всех остальных. И старик стал учить этого мальчика всему, что знал, вливая в его восприимчивые уши свои ярость и ненависть; ему хотелось, чтобы мальчик превратился в такую же большую и злобную ворону, как и он сам. И когда однажды в те места вернулись цыгане, он послал этого мальчика-ворону, дабы тот навлек беду на их стойбище, и заранее потирал руки, предвкушая удовольствие.

Приоткрыв глаза, я увидела, что Рейно застыл, отвернув голову от моей иглы. Рисунок был уже наполовину закончен; линии получались плавные и мягкие, как гагачий пух.

Но мальчик, оказывается, еще не успел до конца превратиться в ворону и в последний момент испугался. Он действительно разжег на берегу маленький костерок неподалеку от стоявших на якоре речных судов, но сам возле него не остался и не видел, что было дальше. Он просто взял и убежал, а костер все горел, и вскоре вокруг него образовался большой круг спаленной травы.

Зато старик внимательно следил за происходящим с помощью подзорной трубы и видел, что ученик его задание не выполнил. И, едва стемнело, он сам пошел туда, где уже догорал костерок, разожженный мальчиком, и направил огонь в сторону пришвартованных судов, а потом спрятался и из своего убежища стал смотреть, как они вспыхивают одно за другим. А утром, когда перепуганный мальчик прибежал к нему с известием о страшном пожаре, старик – возможно, желая просто наказать мальчика, – заставил его поверить, что это именно он во всем виноват.

Я почувствовала, что Рейно опять вздрогнул, и тихонько сказала:

– Ш-ш-ш, уже почти все.

И хотя мальчик тоже превратился в ворону, но у него сохранилось то единственное светлое перышко, которое и делало его не похожим на остальных ворон. То светлое перышко было его тайной меткой в вороньей стае. Всю жизнь он стремился стать именно таким, каким хотел его видеть старый наставник, однако постоянно терпел неудачи, в самый неподходящий момент проявляя непозволительную слабину. Каждый раз, как прибывали те бродяги, он пытался довести намеченное до конца, и каждый раз ему это не удавалось; в конце концов он решил, что стать настоящей вороной ему так никогда и не удастся – а все из-за того светлого перышка, которое он прятал под крылом.

И тогда он решил вырвать это перо и стать таким же, как все. Но сколько бы раз он это перо ни вырывал, оно неизменно и очень быстро отрастало снова, и в итоге все прочие вороны увидели, в чем дело, и отшатнулись от него, поняв, что он не из их числа. А он – некогда бывший обыкновенным мальчиком, но ставший вороной, – воспринял случившееся как знак своей вины, не понимая, что все как раз наоборот. И думал так, пока ему не повстречалась одна молоденькая девушка – она тоже была из речных цыган, вечных странников, – которая поведала ему историю о мальчике, который, даже став взрослым, продолжал считать себя вороной, потому что некогда старый колдун наложил на него злые чары. И в конце концов этот несчастный, осознав, что никогда и не был настоящей вороной, стал сбрасывать вороньи перья, роняя их на землю одно за другим, пока из-под них не появился тот человек, каким он в действительности и был всегда…

Я открыла глаза. Рисунок был закончен. И крови почти не было.

– Ну, все. Не хотите взглянуть?

Рейно кивнул. В глазах у него стояли слезы. И наконец-то начали полностью меняться цвета его ауры – мутно-серые и неприятно-коричневые исчезали, а вместо них возникали цвета рассветного неба.

– А все твоя история, – с трудом вымолвил он.

– Не моя , – возразила я. – Ваша.

Это не моя дочь , думала я. Она просто очень похожа на Розетт – такие же большие темные глаза и волосы цвета манго, но у нее голос незнакомого человека. А может, и знакомого: у нее голос Морганы Дюбуа, Зози де л’Альба, Хуракана … И мне совершенно ясно, что теперь я не смогу ни обеспечить ей безопасность, ни просто удержать ее при себе. Нет, отныне это уже невозможно.

Я знаю одну историю , сказала она мне и поведала о Рейно и о своем умении гадать с помощью чернил для нанесения татуировки. А я еще удивлялась тому, что меня все это удивляет. Нет, я, разумеется, знала, что моя дочь обладает многими талантами, но до сих пор толком не осознавала, насколько она проницательна и дальновидна. Она всегда очень хорошо рисовала, даже когда была совсем маленькой, и я считала, что этот талант она унаследовала от Ру. Возможно, именно поэтому я так долго попросту упускала его из виду и только теперь поняла: все это время Розетт разговаривала с помощью своих рисунков, рассказывая, что и как видит, но пользуясь при этом не словами, а карандашами и красками.

– Я очень рада, что тебе удалось помочь Рейно, – сказала я ей. – Я тоже пыталась, но не сумела.

– Ему требовалось нечто большее, чем шоколад. – В ее голосе не было ни малейшего упрека, но я все же его почувствовала – в том месте, которое доступно лишь твоему ребенку.

А кто даст мне то, в чем нуждаюсь я? Вслух я этого не сказала, но знала, что Розетт и так меня услышала. Я знала даже, какие слова она произнесет мне в ответ этим своим странным новым голосом, который был также голосом моей матери, Зози, Морганы и всех прочих, кто то и дело возвращается ко мне и напоминает, что жизнь мы берем взаймы, а все то, что мы обретаем на жизненном пути – возлюбленных, детей, счастье, – в итоге должно быть возвращено. Однако Розетт повернулась ко мне и сказала:

– Моргана оставила мне и еще кое-что. Пойдем, мам, посмотрим.

Она встала. А у меня все настолько затекло от сидения на полу, что ей пришлось протянуть мне руку и помочь подняться. Вот так всегда: простой жест – а баланс сил уже сместился от матери к дочери, но обе они этого даже не заметили, хотя на самом деле весь мир неощутимо сдвинулся с прежней оси и занял новое положение. Перемена.

– Это там, в задней комнате. – Розетт потянула меня за руку, а я оглянулась на машинку для набивки тату, которая осталась лежать на полу в последних отблесках вечернего света, просачивавшегося между планками жалюзи. В комнате пахло опилками, ладаном, чернилами и призраками давно умерших цветов, и я поняла, что сейчас произойдет. Мне уже рассказали об этом карты моей матери. Смерть. Башня. Перемена. Шут.

Я пошла следом за Розетт в заднее помещение магазина – я там никогда раньше не бывала, даже когда здесь еще хозяйничал Нарсис. Примерно такое же помещение имелось и у нас в chocolaterie , только здесь поверхности старинных рабочих столов были деревянными, а у меня – гранитными и довольно щербатыми; здесь было очень чисто и удивительно пусто, только в углу возле двери на одном из рабочих столов стояло нечто странное, мрачно поблескивавшее в полумраке. На самом деле там были две вещи – две искусственные ступни, оставленные Морганой. Впрочем, они были похожи даже не на ступни, а на пару безобразных башмаков из какой-то отвратительной волшебной сказки, казалось, их оставили специально для того, кто будет носить их дальше, поскольку прежней хозяйке они оказались больше не нужны, ибо она обрела крылья и улетела прочь…