Джоанн Харрис - Земляничный вор [litres]

Некоторое время я тупо смотрела на протезы Морганы, затем спросила:

– Но это же ее ноги, почему же она их оставила?

Розетт только головой покачала:

– Наверное, они перестали быть ей нужны. А может, это некое послание мне. – И она рассказала мне свой сон – тот самый, в котором Моргана велела ей отрезать себе ступни, чтобы иметь возможность летать.

Вот тогда-то я и поняла, что Розетт собирается мне сказать. Смерть. Шут. Башня. Перемена. Карты никогда не лгут. Они просто говорят о таких вещах, которые – и мы глубоко в душе прекрасно это понимаем – являются непреложной истиной. Они снова и снова говорят о том, что все в жизни мы берем взаймы и под конец должны будем вернуть. Ру. Анук. А теперь и Розетт. Ведь она, обретя голос, тоже двинется дальше. И остановить ее не сможет никто и ничто. Она – как те земляничные усы, что расползаются во все стороны от материнского растения, стремясь захватить все новые участки земли и жадно мечтая о переменах. Если их оставить без присмотра, эти крошечные кустики земляники очень быстро вернутся к своему дикому состоянию; их листочки станут мельче, как и ягоды, зато последние станут ароматнее и слаще. Перемена. Башня. Смерть. Шут. Глупо было надеяться, что я смогу ее удержать. Глупо было считать Моргану Дюбуа своим единственным врагом.

Розетт внимательно посмотрела на меня и потянула за руку:

– Мама, пора.

– Да-да, конечно. – Мое дитя, мой маленький подменыш. Какой отважной, милой, любознательной и сильной ты выросла! Мне будет так тебя не хватать, но я понимаю, что ты тоже должна двигаться дальше. Да, я пыталась тебя удержать. И была не права. Ведь дети нам не принадлежат, мы не должны вечно удерживать их при себе; они наши до тех пор, пока мы не отдадим их будущему.

Я закатала рукав до локтя. На внутренней стороне запястья, покрытого светло-коричневым загаром, были отчетливо видны вены, синие, как синяк, и шрам от какого-то давнишнего пореза. На моем теле вообще много всяких отметин: следы растяжек на животе и бедрах; шрамы на коленях и пальцах рук. И лучи весеннего солнца тоже успели отметиться на моем лице и руках, и моя бледноватая кожа становится все более загорелой. И время, конечно, оставило на мне свои следы – морщины на лбу, «лучики» в уголках глаз, – но эти следы у меня гнева и возражений не вызывают, как и щербины на моем рабочем столе в chocolaterie , они свидетельствуют о том, что я жила. Что я прожила хорошую и уже довольно долгую жизнь.

И вот сейчас я получу очередную отметину. Ее подарит мне моя дочь. Она оставит ее вот здесь, на внутренней стороне запястья, между толстой синей веной и старым шрамом. И эта отметина всегда будет напоминать мне, что где-то там, во вселенной, у меня есть дитя. Что же она изобразит? Летящую птицу? Голубой парус, устремляющийся в далекое море? Цветок на ветру? Золотистую обезьянку? Разбитое сердце?

Под кухонным столом Розетт заметила старый табурет – возможно, его туда задвинули еще до появления Морганы, – вытащила его и предложила:

– Садись, мам. Так тебе будет гораздо удобней, чем на полу.

Это правда. Пол все-таки слишком жесткий, и вряд ли я смогла бы высидеть на нем достаточно долго. А Розетт уже сходила в салон и принесла все, что нужно для нанесения татуировки. Затем сменила иглу, а машинку подключила к зарядному устройству, и та слабо зажужжала, точно пчела-листорез.

– Мам, ты готова?

Да. Нет. Всегда. Никогда.

– Не бойся, мамочка. Я быстро.

Шестнадцать лет. Я закрыла глаза. Я даже не спросила, будет ли больно. Я просто сосредоточилась на тихом жужжании пчелы-листореза и стала вспоминать – какими были в шесть лет Анук и Розетт, как выглядели Пантуфль и Бам, как улыбался Ру, когда я впервые увидела его на берегу Танн, каким было лицо моей матери до того, как на нем появились страшные следы, оставленные раком. Моя мать умерла, будучи значительно моложе меня теперешней. Я словно «переросла» ее. Но она по-прежнему со мной, и точно так же мои дочери всегда будут со мной, в какие бы далекие края они ни уехали. Возможно, именно это Розетт имела в виду, когда сказала: я знаю, что тебе нужно .

Проколов на коже я почти не чувствовала. И старый табурет Нарсиса оказался на удивление удобным. Сидя с закрытыми глазами, я начала понимать, до чего же я устала; эта усталость копилась во мне много месяцев, а может, и лет. Слушая жужжание пчелы-листореза, я вспоминала истории, рассказанные мне матерью, они обычно начинались примерно так: Я знаю одну историю, ее рассказали мне пчелы…

И вдруг я поняла, что жужжание прекратилось. Я открыла глаза. Розетт свою работу закончила, и мне, конечно, очень хотелось взглянуть, что там получилось, но тут как раз звякнул дверной колокольчик – тот самый, что вроде бы исчез вместе со своей загадочной хозяйкой, – и кто-то вошел в салон.

Ну, эти-то шаги были мне очень хорошо знакомы. Легкие, как у лисы. И сам он похож на рыжего лиса – особенно при вечернем освещении.

– Я так и думал, что вы здесь, – сказал Ру.

– А я думала, ты уже уехал.

Он только плечами пожал.

– Еще не совсем.

И тут же снаружи до меня донесся голос ветра, доброго северного ветра, танцующего ветра, и этот ветер прошептал голосом моей матери: Видишь, Вианн? Всё возвращается.

Я шел домой по берегу Танн, любуясь последними отблесками заката. На реке уже начинали загораться огни – фонари на палубах плавучих домов, мягкий свет в каютах, – и пахло древесным дымом, специями и кипящим маслом. Из Маро, с бульвара Маленький Багдад тянуло соблазнительными ароматами готовящейся пищи. Но что-то все же стало иным. И я далеко не сразу понял, в чем дело. А потом вдруг до меня дошло: запах дыма на берегу реки, похоже, больше не будил в моей душе ни тревоги, ни страха.

Значит, отпущение грехов все же получено? Так вот каково оно, ощущение собственной невиновности. После стольких-то лет! Я словно снял с плеч тяжкую ношу и отложил ее в сторону. Это Розетт Роше меня исцелила. Заставила меня заглянуть в самого себя и показала, что именно мне необходимо там увидеть. Не я виновен в том, что тогда на речном судне начался пожар. Его устроил ты, отец мой. Ты сделал это для того, чтобы обрести надо мной полную власть, чтобы я всегда был у тебя под рукой. Мне бы следовало ненавидеть тебя. Но я не испытываю к тебе ненависти. Должно быть, ты просто был очень несчастливым человеком. И даже, возможно, любил меня – по-своему, конечно, такой странной, горькой, искаженной любовью. Как и я все эти годы не расставался с тобой, хранил в душе память о тебе, точно некую тайну, слишком страшную, чтобы в ней можно было кому-то признаться. Но теперь я могу наконец-то отпустить тебя. И ты, как и я, тоже сможешь почувствовать себя свободным.