Кейт Бернхаймер - Мать извела меня, папа сожрал меня. Сказки на новый лад

Но Рути даже не смотрит на кукол, потому что теперь ей очень-преочень хочется писать. А еще куда-то подевался жираф. Подмышкой — там, где она его оставила, — нету. Ее жирафенок! Где-то выскользнул. Но где? Совсем где угодно. Рути смотрит на пол сарая, неровно прикрытый соломой. Тут нет. У нее начинает болеть живот. Это была ее единственная особенная штука с эльфийской ярмарки. Мамин подарок. Может, даже последний, потому что мама может сказать: «Не умеешь следить за своими особенными штуками — значит, я тебе их давать больше не буду». Но ей они больше и не понадобятся! Ее ждет сюрприз, и он делается все больше, чем больше она о нем думает, потому что ей кажется, что дядя может такое, чего не умеет мама: например, поселить Рути в замке, который сразу и ферма, и там она будет жить в красивой башне с котенком, и построит ему домик, и даст игрушек. А еще у нее будет пять, нет, десять ручных бабочек.

Дядя стоит у сарая и ждет ее — и, может, если она сейчас же не выйдет к нему, он сам придет и ее схватит. Рути хочется закричать и убежать, она не понимает: это она просто счастливая или ей страшно, как никогда прежде. Неееееет! Она визжит, когда папа держит ее вниз головой и щекочет, но стоит ему перестать, как она пищит: «Еще, еще!» Ей всегда хочется еще, а мама с папой всегда слишком быстро перестают.

А дядя в плаще не перестанет. Куклы в комнате — дети, которых он превратил в кукол. Рути ему поможет, она будет с ним заодно. Она скажет: «Я тебя запру в тюрьму. Чик-трак! Ты в тюрьме. Ключик у меня. И ты не выйдешь, пока я не разрешу». Ее подружки из садика, учительница танцев мисс Сара, ее лучшие друзья Ларк и Хлои, ее тренер Таня, мамочка с папочкой — все ее любимые особнющие люди сидят, вытянув негнущиеся ноги, глаза нараспашку, и никто их больше не видит, только она. Выйдет на сцену и будет изображать Дороти, а они все будут смотреть, и она сыграет им «Волшебника из страны Оз», целиком, с самого начала, а дядя раскрасит ей кожу, чтобы получилась яркая, а не коричневая, и сделает ей гладкие волосы, и у нее будут косички, и она станет как настоящая Дороти. Вот это самый-самый сюрприз всей ее жизни!

Кейт точно знает: тут, в сарае, должна быть где-то смуглая кукла, и она, возможно, идеальна. Лишь вальдорфским мамочкам по таланту сделать именно такую куклу, какую она ищет: что-то приятное на ощупь, мечтательное, такое, что можно дать ее ребенку, и чтобы она полюбила это, оценила, а не просто примирилась. С учетом того, что она искала такую куклу с самого рождения Ундин, 130 долларов — не такая уж большая трата. А в этом сарае любую куклу, оказывается, можно купить — на обороте каждого картонного ярлыка выведена цифра карандашом, и даже интересно их сравнивать: почему эта рыжая кукла в платье в горошек на двадцать пять долларов дороже той, что в фартуке с вишнями. Она бредет вглубь сарая, всматривается в имена и цифры, праздно рассчитывая в голове: во сколько ей уже обошелся этот день (семнадцать долларов за жирафа, восемь за коктейли, два — за лотерейные билетики) и во сколько оно все в итоге встанет. Потому что если она все-таки найдет ту самую куклу, здорово будет еще добыть и белую полку, о которой она давно думает, белую полку из ИКЕА, там она гораздо дешевле, чем похожая из «Гончарных деток», и почти такая же симпатичная, и ее Кейт повесит в каком-нибудь задорном месте в желтой комнате Ундин, и с этой полки кукла будет глазеть на ее дочь своими добрыми вышитыми глазами и наводить на нее охранные чары. Итого, вместе с куклой, жирафом, коктейлями и полкой, этот день обойдется почти в 200 долларов, но она и глазом не моргнет, да? Это же для ребенка.

Дамы и господа! скажет Рути, Добро пожаловать на спектакль! И дядя в плаще отдернет занавес, и все так поразятся увиденному, что захлопнут ладонями рты и завопят. Но сюрприз Рути уже превращается в нечто иное — не в прекрасную тайну, а в то, что наверняка произойдет, хочет она того или нет, и с ней в сарае наверняка случится конфуз, и жираф потеряется, а мама будет все смотреть и смотреть на ярлыки у кукол на ногах, вглядываться в них, будто это какое-то важное объявление, вглядываться и не видеть, как растет лужа на полу. И когда это все произойдет, мама будет держать ее за руку — вечно она держит да тянет, да стискивает ей руку, но, вообще-то, больше не получится, потому что Рути — умной девочки, доброй девочки, танцовщицы, сосуньи пальца, смелой, сообразительной Дороти — больше нет.

Я впервые столкнулась с Лесным царем в книге Анжелы Картер «Кровавая комната», а позже — в шубертовском романсе «Der Erlkonig», положенном на стихотворение Гёте. В обоих воплощениях Лесной царь — смертельно опасный соблазнитель: у Картер это лесное существо, играющее на свирели, и оно превращает девочек в ручных певчих птиц в клетках, а у Гёте — злой царь-призрак, что преследует мальчика, едущего с отцом через ночной лес, и он сулит ребенку несказанные удовольствия. Наверняка немецкие школьники учат стихотворение Гёте наизусть.

Мою версию «Лесного царя» вдохновили школьные тревоги, но не детские, а родительские. Я — из того поколения родителей, которым принимать решения за детей мучительно. Вальдорфское обучение мне всегда казалось обаятельнее и радикальнее прочих. (А поскольку я склонна мыслить буквально, когда мне предложили написать «современную сказку», — немедленно вспомнила, где последний раз видела эту самую сказку наших дней: на ежегодном благотворительном событии местной вальдорфской школы.) Мне понравилась мысль, что такое милое, безопасное место может таить некую угрозу. И лишь позднее я узнала, что на Рудольфа Штайнера, основателя Вальдорфской системы, невероятно повлияло творчество Гёте.

— С.Ш.Б.

Настало время, когда я, младший из двенадцати сыновей — каждый в свой черед обижал меня, — не смог больше терпеть и бежал из дома. Однажды утром взял и ушел, не разбудив ни родителей, ни братьев, как был, ничего не прихватив с собой, кроме того, что на мне. Шел я много дней, просил еды, где мог, пока не добрался до просторного белокаменного замка, укрытого от ветров горным склоном. Полная противоположность дому, в котором я вырос: там в узких комнатах нас ютилось четырнадцать, и чей-нибудь локоть непременно тыкался кому-нибудь в глаз. А здесь, подумалось мне, я смогу дышать свободно и полной грудью.

— Кто живет здесь? — спросил я у старухи, пустившей меня к себе за стол.

— Король, — ответила она. — Но он бессчастен и немного сбрендил — дочь его досталась троллю на горе. Держался б ты от него подальше — целее будешь.