Кейт Бернхаймер - Мать извела меня, папа сожрал меня. Сказки на новый лад

И наконец для ровного счета — голову его возлюбленной дочери.

Вскоре после я и взошел на трон — народ боялся перечить. Я всеми силами служил честно и льщу себя тем, что чаще так оно и было. А если нет, виноват не я, а этот серый конь в яблоках, это громадное чудовище: уставившись на меня, он зовет к крови и боли, и я понимаю, что все так же покорен ему.

Так зачем же я рассказываю это все тебе, кто будет мне служить? Почему безумный король, к чьим ногам ты припадаешь и просишь тебя принять ко двору, станет так изливать перед тобой душу? Тебя тревожит, должно быть, что он может ничего и не дать?

Нет, место будет твоим, если, выслушав меня, ты его все равно пожелаешь. Но знай, что служить ты будешь не мне. Как и я, ты будешь служить Дым-Угрюму. А он — хозяин непростой.

В детстве я все время читал иллюстрированный многотомник сказок и мифов в твердом синем переплете — названия уже не помню, хотя многие сказки и картинки к ним до сих пор ношу в чемодане, который всегда со мной: в моем черепе. От него я перешел к сборникам Эндрю Лэнга, а потом о сказках на какое-то время забыл. И лишь когда я начал читать братьев Гримм своим детям, мне стало ясно, до чего сказки вылепили все мое сознание — как человека и как писателя.

За все эти годы я больше всего думал об одной сказке среди прочих — норвежской народной, она называется «Grimsborken» и опубликована Лэнгом в «Красной книге сказок». В ней ощущается одержимость — я считаю, поразительная, и мне очень нравится, как запросто и мимоходом основным принципом самой истории там становится смертоубийство. Мне всегда казалось, что в ней — какой-то удивительно современный импульс, как в некоторых исландских сагах, хоть и сочинили их сотни лет назад. Пересказывая эту историю, я пытался вытащить наружу то, что ей, как мне кажется, внутренне присуще психологически. В оригинале у этой сказки — такая тональность и тьма, которые я люблю, а кроме того, мне нравится, что в ней сам конь выступает олицетворением подсознательного, намекает на раскол в душе, который и дает рассказчику силу, и порабощает его. В результате, мне хотелось бы верить, вышло нечто вроде баллады об убийстве, осовремененной Ником Кейвом: нечто верное оригиналу, чье место действия хоть и сохранено, но в интонации, посыле и настроении насквозь современно.

— Б.Э.

У нас в городе живет принц, у которого левая рука — как у любого другого человека, а правая — лебяжье крыло. Он пережил одну старую сказку. Его одиннадцать некогда заколдованных братьев из лебедей снова превратились в полностью оформленных видных мужчин. Женились, нарожали детей, понавступали в организации; закатывали вечеринки, от которых все были в восторге, вплоть до мышей в стенах.

А двенадцатому брату достался последний волшебный плащ — и ему не хватило рукава. И вот: одиннадцати принцам восстановили их мужское совершенство, а одному еще и маленькую тележку навалили. Так заканчивалась та сказка. «Долгое и счастливое житье» обрушилось на всех, будто нож гильотины.

С тех пор двенадцатому брату приходилось несладко. Монаршей семье не слишком-то хотелось видеть его у себя под боком — он напоминал об их столкновении с темными стихиями, ворошил их совесть: плащ-то ему с дефектом достался. Его вышучивали, утверждая, что они это не всерьез. Его юные племянники и племянницы, дети братьев, прятались, когда он входил в комнату, и прыскали в кулачок из-за кушеток и гобеленов. Вот он и стал интровертом, а потому многие начали считать, что это его лебяжьерукость — еще и признак умственной отсталости.

И в конце концов он собрал немногие свои пожитки и ушел в мир. В мире, тем не менее, оказалось не легче, нежели во дворце. Устраиваться ему удавалось лишь на самые низкооплачиваемые работы. Время от времени им интересовалась какая-нибудь женщина — но всегда оказывалось, что ее ненадолго влекла какая-нибудь фантазия о Леде; или, еще хуже, она рассчитывала своей любовью разбить старые чары и вернуть ему руку. Долго ничего не длилось. Крыло было изящно, однако крупно: в метро с ним бывало неудобно, в такси — и вовсе невозможно. Все время следовало проверять, не завелись ли пухоеды. И если его каждый день не мыть, одно перышко за другим, оно из сливочно-белого, как французский тюльпан, становилось уныло серым, как комки пыли.

Но он еще здесь. Как-то платит за квартиру. Любовь принимает везде, где находит. Под старость стал ироничен и бодр — эдак матеро, устало. Развилось сухое и едкое остроумие. Почти все его братья во дворце позаводили себе вторых-третьих жен. С детьми не все бывает просто — их баловали и обеспечивали всю жизнь. Целыми днями принцы загоняют золотые шары в серебряные кубки либо на лету бабочек мечами рубят. А по вечерам смотрят, как перед ними выступают шуты, жонглеры и акробаты.

Двенадцатого же брата почти каждый вечер можно отыскать в каком-нибудь баре на далекой городской окраине, где обслуживают тех, кто не до конца излечился от своих заклятий и сглазов — или вообще не излечился. Есть там трехсотлетняя старуха — разволновалась, пока беседовала с золотой рыбкой, а опомнилась, лишь крича внезапно опустевшему океану: Не, погоди, я имела в виду вечно молодой. Есть лягух в венце — ему, похоже, никак не удается полюбить ни одну женщину из тех, кто приходит с ним целоваться. В таких вот местах мужчину с лебяжьим крылом вместо руки полагают счастливцем.

Если вечерком нечего будет делать — сходите отыщите его. Возьмите ему выпить. Он рад будет познакомиться, и выпивать с ним на удивление приятно. Байки отличные травит. Да и вообще ему есть что удивительного порассказать.

Когда я рос в пригородах Чикаго, у нас дома была книга сказок Ханса Кристиана Андерсена с чудесными, слегка гротесковыми иллюстрациями Артура Рэкема. Я их считал до того жуткими, что не только саму книгу открыть боялся, но — бывали такие дни обостренной ранимости — даже в гостиную, где книга стояла на полке, не мог зайти. Ужас этот постепенно преобразился, само собой, в зачарованность, и однажды, лет в шесть, я заставил себя снять книгу с полки, раскрыть ее и, не отрываясь, без сопровождения взрослых, рассмотреть все рисунки. Вероятно, в тот день я и стал мужчиной.

Особенно полюбил я «Диких лебедей». Уберегу всех нас от размышлений о притягательности для странноватого ребенка из пригорода такой сказки, в которой один из дюжины принцев в конце выходит искупленным и восстановленным — но лишь до некоторой степени: ему суждено вместо правой руки носить лебяжье крыло, а все из-за любимой сестрицы, которой не хватило времени на все двенадцать требуемых плащей. Что об этом вообще можно сказать?