Елена Гостева - Стрекозка Горгона

Осмыслив произошедшее, с испугом пошла докладывать обо всём матери и бабушке непоседы: Прасковье Евдокимовне и Анне Павловне. Рассказ её мог бы удивить женщин из другой семьи, но не из этой. Бабушка, Прасковья Евдокимовна, лишь удовлетворённо кивала, слушая сбивчивый рассказ дворовой крестьянки. «Не пугайся, хорошо это: в нашу породу пошла». Потребовала от Ариши одного: чтоб никому чужому об этих странностях не говорила, а то худо Тане будет. А Анна Павловна вздохнула: «Подумать только, а я и не почуяла ничего, никакой тревоги. Видать, Танюша к кормилице больше привязалась, чем ко мне. …Может, и к лучшему это. Когда приберёт меня Господь, буду знать, что дочка под присмотром…» Эти подробности Таня знала от Ариши, которая не раз, вспоминая Анну Павловну, вздыхала: «Вот ведь, чуяло сердечко у ей, бедной, что оставит она тебя, милую, на меня да на бабушку».

Таня догадывалась, что кормилица втайне даже гордится тем, что в тот раз ещё совсем несмышлёная девочка, попав в беду, вспомнила не о матери, а о ней, мамке, крестьянке дворовой. Родных детей у Ариши было семеро, однако о своих она переживала, тревожилась помене, чем о Тане. У них, чай, и родной отец есть, а барышня – круглая сирота. К тому ж и Трофима, мужа её, у Целищевых высоко ставили, поскольку он был денщиком Танюшиного деда, с четырнадцати лет во всех походах, на всех войнах Павла Анисимовича сопровождал, стал тому чуть ли не правой рукой. Так что и детей Ариши с Трофимом в имении целищевском никто не смел обижать, у них была обычная для крестьян жизнь, причем сытная, мирная. А Таню – об этом говаривала Прасковья Евдокимовна, да и сама Ариша предчувствовала – ожидала судьба непростая, бурная, может быть, тяжкая, потому и тряслась над нею кормилица больше, чем над родными.

Таня росла непоседливой егозой, и для того, чтобы уследить за ней, бабушке приходилось держать большую свиту нянек. Кто-то из простодушных дворовых девушек научил малышку игре в прятки, той, какой забавляются почти все маленькие детишки в определённом возрасте – это когда ребенок зажмуривается и сообщает всем, что его нет, а взрослые как будто верят, делают вид, что ищут малыша, ходят вокруг, приговаривая: «Где же наше солнышко, куда спряталось?» А потом малыш, счастливый, раскрывает глазки и сообщает, что он тут. И все при этом довольны. Ничего плохого в подобной игре нет, но только если в неё играет обычный ребёнок. Но Таня-то не была обыкновенной. И если она зажмуривалась и настойчиво повторяла: «Меня нет! Меня нет! Меня нет!» – то девушки, что были рядом, и взаправду её видеть переставали. Она приоткроет один глазик, другой, удостоверится, что няньки её из виду потеряли, да и пойдёт заниматься тем, что ей более интересно. Няньки с ног сбиваются, но отыскать её мог только тот, кому она ещё не сообщала, что её нет. Иль брат старший, Антон, от которого отчего-то девочка никогда не могла таким вот образом скрыться. Мама и бабушка строго выговаривали малышке, что нехорошо так нянек обманывать, однако Таня чувствовала, что они не злятся, ворчат лишь для вида. Бабушка нянек ругала: мол, сами научили ребенка такой глупой игре, так сами и бегайте. Но после того случая, когда Таня в сугробе застряла, бабушка поговорила с нею уже серьёзно, строго, и девочка, наконец, твердо усвоила, что нянек обманывать нельзя.

Сон вернул Татьяну в детство, к тому времени, когда Серж и Николай учили её плавать. Мальчикам тогда было по 9 лет, ей – 6. Они убедили, что стрекозка (так её называли ребята) должна научиться плавать раньше Сени и Юрика, чтобы те не смели трусить. Тогда, в детстве, мальчики, поддерживая её с двух сторон, помогали выбраться на глубину и там разом отпускал и руки, бросались в сторону. Она, не умело барахтаясь, инстинктивно старалась ухватиться хоть за кого-то из них, ловила то руку, то пятку. Они смеялись, выскальзывая, отплывали, но недалеко, следили, чтобы девочка не захлебнулась: вовремя подхватывали, выталкивали на поверхность, если у неё не получалось. И через три иль четыре дня Таня уже уверенно держалась в воде. А во сне было не так. Она тонула, мальчики были где-то рядом, но не спешили на помощь. Серж – Таня не видела его, лишь чувствовала – даже отгребал от неё дальше и дальше. Только голос донёсся: «Теперь сама, ты сможешь!» Он и в жизни мог быть непреклонным, и сейчас тем более кричать что-то во след ему было бесполезно…

Утром первой, кого увидела Таня, была Ариша. Она принесла завтрак, хлопотала над платьем. Чем-то была недовольна. Увидев, что хозяйка раскрыла глаза, начала ворчать:

– Вставать пора тебе, милая, хватит болеть-то. Пересилишь себя раз, другой, а потом и сама почуешь, что окрепли рученьки-ноженьки. Поднимайся, голубушка, надоть порядки тут наводить. А то ведь я от слуг здешних узнала, нехорошее о тебе свекровка-то бает. Не вмешаешься, так и ославит на весь свет.

– О чём ты?

– Тебе, голубушка, неприятно будет, а я всё ж перескажу. Она, вишь ты, думает, что по Парижу-то разбойники не ходят. Её послушать, дак Париж – не город, а рай земной. Не верит, что сын от ножа разбойника подосланного погиб. Думает, что в Париже токмо на дуэли дворянин погибнуть может.

– Вот как? И из-за чего, по её мнению, могла дуэль произойти?

– Знамо из-за чего – из-за измены! Только, видать, сумлевается пока, не знает, кто кому из вас рога наставлял. То в одну сторону думает, то в другую, а как ни крути, во всём тебя винит. Так что разлеживаться тебе никак нельзя, думай, что делать надо.

Новость была и вправду не просто неприятной, а оскорбительной. И – как раз в духе Ольги Сергеевны. Какая-нибудь великосветская дама, в чьей в голове нет ничего, кроме флирта да нарядов, наверное, сболтнула нечто подобное, вот свекровь и начала фантазировать, измышлять всякую всячину.

Ариша помогла Тане усесться поудобнее, подкладывая подушки под спину, пододвинула поднос с завтраком:

– Поешь, голубушка, да поднимайся. Хватит в прошлом-то копаться. Что прошло, то прошло, не воротишь. Думать надо, как да с чего здесь жизнь новую начинать…

Есть не хотелось. Сделала усилие, отпила немного молока. Мысль о том, что за чушь городит свекровь, не давала расслабиться, тревожила.

– Очень плохо всё это, Ариша. Оскорбляет и меня, и Сергея. Однако я уверена, что Ольга Сергеевна меня порочить не будет. Она, как никто, честью семьи дорожит, потому в свете язык свой попридержит.

– Ну а челядь-то, матушка моя, а дворовые-те? Это ведь в нашем доме прислуга молчать приучена, ничего на сторону не вынесут, а здешние не таковы. Свекровь дома обмолвилась раз, другой, а челядинцы и пошли языками молоть. Уж как вечор меня Фёкла расспрашивала! И верить не хочет, что ничего худого промеж вас не было. Заладила, что в Париже без адюльтеров не быват. Так и твердит: адюльтер да адюльтер… Экое слово-то, тьфу, небось, от хозяйки переняла… Чаю, любит она с прислугой из чужих домов болтать, косточки хозяевам перемывать, ну а те уж своим хозяевам передадут. Надо бы тебе, голубушка, самой с Фёклой побеседовать, заткнуть бы рот…