Магомед Султанов-Барсов - Большой Умахан. Дошамилевская эпоха Дагестана

– И вот теперь лежит он в просторной кунацкой, с торчащим из груди собственным мечом!.. – подал голос один из сыновей убитого.

– Я заклинаю вас, боги! – вскричала в истерике и старшая дочь убитого. – Я предам богов презрению, если они не отомстят за отца моего славного! Отныне не будет тебе, богиня Берай, ни единой жертвы, ни единого поклонения, пока ты не ослепишь убийц! Смерть убийцам! Смерть!..

Через большие застекленные окна – Чарамы жили сравнительно богато, в отличие от соседей, чьи окна в домах были обтянуты бычьими пузырями, – ярко струился утренний свет. Гамач внимательно разглядывал выражения на траурных лицах двоюродных братьев и сестер. Взрослые сыновья сидели у стены, увешанной дорогим оружием, а пятеро дочерей и двое внучек плакали у распростертого на длинном обеденном столе холодного тела, то и дело взывая к богам с мольбой и даже с проклятиями.

– О, великий Бечед! – говорила мать семейства, жена убитого. – Покарай во имя справедливости своего подлого сына – бога Маха, которому столько лет приносил свои дары мой возлюбленный, отец детей моих и дед внуков моих. Как он мог, о, великий Бечед, допустить убийство героя, пока он был пьян и неспособен защищаться?! Покарай бога Маха, прикуй его к скале, чтобы вороны клевали ему печень, чтобы орлы выкалывали ему глаза, а молнии разили его и днем и ночью, как Прометея, подарившего людям огонь, чтобы зло двигало родом человеческим… А еще, о, великий Бечед, покарай богиню Ла, она тоже ответственна за моего возлюбленного, ибо и ей приносил несчастный свои дары…

Гамач снял с головы легкую, тонко выделанную овчинную шапку с острым высоким верхом, вынул короткий меч из дорогих серебряных ножен и, поцеловав его, положил у холодных ног покойного. Затем пристально посмотрел в лицо убитого – оно было гладко выбритое и безмятежное. Похоже, он и в самом деле был мертвецки пьян и не почувствовал чьего-то разящего, очень сильного удара.

– О, небо! О, лики предков! – воскликнул Гамач, схватив обеими руками свою светло-русую голову. – Как же так? Кто был рядом?

– Даже звери голодные не поступили бы столь подло, как эти мусульмане! – запричитала вторая дочь убитого. – Нет гадины ни на земле, ни под землей столь злобной и бессердечной, как мусульмане!

Гамач, известный своим равнодушием ко всяким религиям, в том числе и к Исламу, внутренне передернулся от слов плакальщицы, обезумевшей от горя. Перед его умственным взором невольно пронеслись картины из латинских и греческих книг: «…В переполненных амфитеатрах ликует языческая аристократия, а бедных фанатиков, не имеющих сил отказаться от веры в Христа, как в единого Бога, подгоняя длинными копьями в спины, выводят на арену цирка. И там, под экстатическое ликование зрителей, выпускают из клеток голодных львов и тигров. Толпа несчастных человечков и свора свирепых зверей какое-то время молча взирают друг на друга. Наступает страшная тишина. Люди в страхе прижимаются к стенам арены, а звери бродят взад-вперед, вперив в онемевших от страха людей желтые, налитые кровью глаза. Первые мгновения что-то пугает безмозглых тварей, они не спешат, хотя и голодны, подбираются основательно, ибо их пустые мозги вмещают лишь инстинкт приема пищи, ради которого они будут биться насмерть с кем угодно.

Но вот раздались первые, нерешительные рыки тигров, следом зарычали более свирепые львы и… О, Боже Правый! Как Ты мог допустить… Мгновения застыли в умах и сердцах языческих аристократов, жаждущих зрелищ и вина. Их утонченный эстетизм и познания добра и зла оказались слабее ожидаемых впечатлений.

На дальних, взбегающих вверх ярусах – свободные граждане Рима, их много. Их тысячи. И не все они в восторге от чудовищного спектакля, но сердобольные ничем не могут помочь несчастным христианам. И более того, они вынуждены скрывать от патрициев и, тем более, сенаторов свои мысли по поводу происходящего…

Вот первый зверь, ближайший к обреченным, напряг свои могучие, стальные мышцы, шагнул раз, шагнул два, подошел уже очень близко. За ним подтянулись и остальные бездумные, клыкастые твари, поедающие все живое, за что только можно уцепиться зубами. Кто-то из фанатиков, убежденных, что воскреснет даже в желудке зверя, тут от страха теряет рассудок и падает. А зверь, привыкший настигать добычу, прыгает на несчастного, вонзаясь в уже бесчувственную плоть зубами, и тащит его, пытается скрыться с добычей, но кругом кольцеобразная стена, спрятаться негде. К нему полегает другой зверь и тоже вгрызается в человека, рвет его на части… Раздаются душераздирающие крики, вопли, визги, прижавшихся к стенам людей ожидает та же участь. И точно: крики и стоны обреченных подстегивают голодных зверей, они разом кидаются на них, рвут на части, поедая на глазах многотысячной толпы христиан. Кровь пьянит клыкастых тварей, как вино – аристократов, которое они пьют из золотых и серебряных кубков, глядя на этот сущий ад…»

Философ встряхнул головой, отгоняя невольные мысли, а ослепленная горем плакальщица все продолжала причитать.

– Грязные ублюдки, предавшиеся аравийским предрассудкам, поносят наших добрых богов и убивают сонных героев. О, проснитесь же, боги наших гор! Обрушьте свои скалы на всех мусульман! Сотрите их с лица нашей священной земли!..

– Мама, потише, потише, тебя ведь могут услышать, – коснулась плеча плакальщицы десятилетняя девочка с умными голубыми глазами.

– Будь они прокляты, я их не боюсь!..

Мужчины хранили немое молчание, лишь изредка переговариваясь шепотом.

– Он, наверное, даже не видел убийцы, – размышлял Гамач.

– Зато небо его видело, – тихо, сквозь стиснутые зубы, произнес Хасиль, второй сын Зара, – и оно должно дать нам час и день мести.

Хасиль был в этом семействе самым сильным и в походах под знаменами Нуцала уже успел отличиться как храбрый воин.

– Они не скрываются. Убили отца на глазах наших рабов, которые несли его домой мертвецки пьяного на спине. Заставили бросить на землю, вынули его же меч. И… – третий сын убитого умолк, сжимая кулаки.

– И кто же он, убийца? – спросил Гамач. – Неужели Ахмадилав?

– Нет, это был Абдурахман и его родственники.

Гамач размял руками онемевшее от напряжения лицо. Он не знал, что делать, как утешить двоюродных братьев и сестер, а главное, как их спасти от очень возможных теперь новых нападений. Мухаммад-Нуцал, хоть и признавал заслуги за покойным, но вряд ли станет вершить правосудие над мусульманином за убийство язычника. Он не сможет даже осудить убийц Зара, не рискуя навлечь на себя гнев и проклятия алимов. Хунзахские, правда, не осмелятся, но аргванинские, акушинские и многие другие не замедлят выступить с враждебными Нуцалу проповедями. Безудержный нрав Зара к религиозным спорам рано или поздно должен был печально закончиться: все-таки Хунзах мусульманский город, а Дагестан – страна исламская, хотя и не все горцы еще приняли эту аравийскую религию.