Владлен Немец - После войны

– Стой! Кто идет! – заорал насмерть перепуганный часовой, когда в предрассветной тьме стали вырисовываться беззвучно приближавшиеся фигуры.

– Кто-кто! Свои, вот кто!

– Стой! Стрелять буду! Ишь, свои, – ехидно произнес часовой, но в голосе явно чувствовалось облегчение: люди подчинились окрику и остановились.

– В чем дело? Что за шум? – подоспел сержант с отделением автоматчиков. – Кто такие?

Сводный отряд бойцов Красной Армии. Из немецких тылов пробиваемся, – в голосе Новоторова радость мешалась со страшной усталостью, накопившейся за эти недели.

– Новоторов Никита Артемьевич, старший сержант, – особист нудным голосом читал красноармейскую книжку Новоторова. – Повторите́, пожалуйста, каким маршрутом вы шли.

– Да я уже два раза повторил, товарищ капитан! – начал злиться Никита.

– Ничего, ничего, повторенье мать терпенья, – все также нудел капитан с малиновыми петлицами.

– Да он же нарочно меня из себя выводит, – сообразил Никита, – не получится, милый, не на таковских напал. – И начал в третий раз повторять все с начала, но теперь уже он говорил медленно, нудным голосом, явно подражая особисту. Однако тот или не понял, или сделал вид, что не понял Никитиного «художественного творчества», внимательно выслушал все до конца, и даже пометки какие-то делал, как будто все в первый раз услышал.

– Хорошо, спасибо, я все понял, кроме одного. Почему вы, Никита Артемьевич, скромничаете, ничего про освобождение наших бойцов из немецкого концлагеря не рассказываете? А ведь подвиг, можно сказать, героический. За это орден и повышение в чине полагаются.

– На кривой, значит, объехать норовит. Ишь, орденом поманил! (За эти дни в лагере переформирования Никита узнал много нового, в том числе и то, что Сталин приказал всех военнопленных считать предателями и поступать с ними соответственно). – Никого я из лагерей немецких не освобождал. Даже не понимаю, о чем вы мне толкуете!

– Не понимаешь, значит? – голос особиста налился металлом, а глаза сузились и стали буровить Никиту. – Предателей покрываешь! Мне все известно. Жидок твой, Бернштейн, мне все рассказал, – капитан нехорошо оскалился. – Жидки, они пугливые. Я его чуть прижал, и он все начистоту выложил, тебя не пожалел. А ты его покрываешь!

– Насчет Семена он врет. Не такой это парень. Видать кто-то еще выслужиться захотел. Узнаю, шею сверну!

– Все вы предатели, – обозлился на молчавшего Новоторова особист, – вас всех на чистую воду надо вывести! Вы у меня по лагерям напляшетесь!

Тридцатые годы голодомора и страшная коса 37-38 годов приучили людей бояться всякого начальства, особенно с малиновыми петлицами. Никита не представлял исключения. Помнил как забрали предсельсовета, директора школы и еще нескольких сельчан. Приехали ночью на грузовиках с ярко зажженными фарами. В кожаных тужурках. С наганами. Злые – не подходи! И разразилась ночная тишина рыданьями баб, плачем разбуженных малышей. А про арестованных с тех пор ни слуху, ни духу. Как в воду канули… Но вот ведь, говорят, если труса к стене прижать, то и он отбиваться станет. А Никита трусом не был. И сегодня речь шла не только о его судьбе. Из двухсот с лишком бойцов больше половины, включая Семку Бернштейна, были из того злосчастного лагеря.

– Значит, сволочь. на нас орденок заработать хочешь! Не выйдет. Мы еще потягаемся!

– Ну вот что, Новоторов, некогда мне с тобой прохлаждаться. Иди, подумай. Не осознаешь – пеняй на себя!

Поздно вечером, когда подвыпивший особист возвращался от телефонисток, его в темноте двинули по затылку, сунули в рот кляп, набросили на голову мешок, одним словом, отработали на нем приемы взятия языка. Очнулся он в лесу.

– Ну что, капитан, побеседуем? Значит, мало нашим бойцам было немецкой лагерной муки, теперь советскими им грозишь? Да, чтобы не забыть, лейтенант, политрук Федотов, погиб при переправе, так что из списочного состава вычеркни.

Труп Федотова с разможженным черепом валялся рядом.

– А вы с товарищем капитаном поаккуратней, не всю лагерную науку на нем показывайте, – обратился Новоторов к стоявшим рядом бойцам, лиц которых в темноте невозможно было разглядеть. – Сами видите, здоровья он некрепкого. Но разъяснить что к чему, конечно, надо.

Пришел особист в себя под утро в своем блиндаже. Все тело нестерпимо болело. Помочился кровью. Однако, внешних следов не было. Кто бил – не видел. Душила злоба от бессилия что-либо предпринять. Труп Федотова был серьезным предостережением. Да и рассказал в лесу на ночном допросе, который провел все тот же Семен Бернштейн, много такого, за что в органах по головке не погладят.

А Новоторов понял, что и с энкавэдешниками можно управляться – они не всесильны.

В большой, недавно подновленной избе, у председателя колхоза «Вперед» собрались бригадиры, бухгалтер и предсельсовета. Два бригадира не так давно вернулось с фронта после победы, а трое, в том числе и председатель, вернулись раньше, комиссованные по ранениям. У всех фронтовиков на гимнастерках ордена, медали и красные и желтые ленточки, соответственно за легкие и тяжелые ранения. Председатель, Никита Артемьич Новоторов, крепкий сорокалетний мужик с серыми неулыбчивыми глазами, начал издалека: «Положение мужики у нас хреновое, сами знаете. Война прошлась по нашим местам взад-вперед несколько раз, целых изб почти не осталось, мужиков тоже раз, два и обчелся. В прошлом году был страшный недород, люди к муке черт-те что подмешивают, и этой смеси если до июля хватит, то считай повезло.» – Он тяжело вздохнул и оглядел собравшихся.

Бригадиры помалкивали: ничего нового председатель пока не сказал, значит и им говорить еще рано. Однако, начало настораживало: не тот человек Никита, чтобы переливать из пустого в порожнее, что-то видно он из района привез, вот и старается их подготовить. Так оно и оказалось.

– Так вот, был я в райкоме. Выступил секретарь, говорил о тяжелом продовольственном положении страны и о том, что район задолжал государству. Решение приняли – долг вернуть, а план нынешнего года выполнить на 120 процентов. Вот так вот! Что делать будем, бригадиры?

– Может Степаныч там с отчетами что-нибудь нахимичит? – робко спросил самый старый из бригадиров, семидесятилетний Прокоп Онуфриев.

– И не думай даже об таком! – отзвался из угла Андрей Степанович Головкин, работавший бухгалтером с самого образования колхоза. – За такие дела и раньше по головке не гладили, а теперь и подавно. На кого это я свою старуху оставлю, если посадят, на тебя, старого хрыча, что ли?

– Сам-то ты больно молоденький!