Сергей Курфюрстов - Дом Кошкина. Степан

Степан за руку поднял меня с колоды и подтолкнул вперед в дом, откуда доносился приятный запах готовящейся еды.

– Степан прав. Не надо в это дело вмешиваться, – заключил Генка, внимательно выслушав мою версию убийства пана Сциборского, – зачем нам бандеровцев защищать? Они такие же враги, как и фашисты!

– И палачи такие же, – гневно добавила Маша, – даже, если они тут не замешаны, ими столько невинной крови пролито, что тысячу раз осудить мало!

– Я не спорю, – согласно кивнул я, – просто до правды докопаться хотелось.

– А не надо для бандеровцев правду искать! Свою они растеряли, а нашу не заслужили! Пусть теперь их немцы как собак бешеных бьют, я только порадуюсь, – возмущенно выкрикивал Генка, выпуская после каждого слова холодный пар изо рта.

С первым днем осени начались затяжные проливные дожди, лившиеся не переставая вот уже второй день подряд. Лето закончилось так внезапно, что изнеженное августовской жарой тело, еще не привыкнув к перемене погоды, жестоко страдало от ночных холодов. Сидя на кровати и закутавшись в тонкое одеяло, я наблюдал, как Маша ловко вывязывает собачью шерсть из клубка, сотворяя нечто, что по ее словам должно превратиться в теплую зимнюю жилетку.

Можно печку затопить, но прошлогодних дров осталось мало, и будут ли неизвестно. Вырубку деревьев немцы запретили, а весь уголь на грузовом трамвае отвозят с вокзала на электростанцию. Вчера с Генкой хворост на Русском кладбище собирали. Промокли насквозь. Но выбора не было. Сегодня уже ничего не досталось бы. Люди выгребли все. Даже листья.

– Что-то Казик долго не идет. Он точно к десяти прийти обещал? – спросил я у Генки.

– Мы с ним так договорились. Может, от дождя где-то прячется, – ответил он, взглянув на настенные часы.

Половина двенадцатого. За окном послышался негромкий шорох мягко подкатившего автомобиля и через несколько минут в дверь постучали. Коротко, отрывисто, в два раза, – тук-тук, пауза, тук-тук-тук. Мать. Удар ногой. Не одна.

Маша, схватив в охапку перину и нитки со спицами, ловко пронырнула в комнату Кошкина. Генка задвинул за ней шкаф, я направился к двери.

– Уф, ноги промочила, – стряхнув зонтик, мать быстро заскочила в дом, спасаясь от холодных капель дождя.

– Мерзнете, братцы? – поглядывая на одеяло, накинутое на мои плечи, ввалился вслед за ней весело улыбающийся Женька, – собирайтесь. Похороны смотреть поедем.

– А ты, мама, зачем ногой стукнула?

– Немец-водитель в машине сидит. Мало ли что, вдруг в дом запросится. Не дай Бог, Машу увидит, – ответила она, вытаскивая из шкафа черный траурный платок, – всем работникам управы велели на панихиду явиться. Панов Сциборского и Сеныка хоронят. Возле Преображенского собора. Генрих Францевич машину дал за траурным платком съездить. Если хотите, поехали тоже. Только зонтик второй возьмите.

– Поехали, поехали, – бодро поддакнул Женька, – на улице теплей, чем в доме. И персональный кюбельваген уже под окнами стоит.

– Нам бы Казика дождаться, – неуверенно ответил я, – он к десяти часам должен был прийти. А сейчас почти двенадцать.

– Он, наверное, со Степаном. Дядя твой краску где-то достал, зеленую. Они с Казиком забор покрасить хотели. А тут дождь. Наверное, у них ночевать остался, – предположила мать, – может они уже возле церкви. Степан похороны не пропустит.

Пока мы с Генкой собирались, Женька, постучав в шкаф, поболтал через стенку с Машей, мать надела новый, почти неношеный плащ, купленный еще до войны и, наконец, по одному выскочив на улицу и забравшись в машину, под звуки барабанящего по брезентовой откидной крыше дождя, мы покатили в церковь.

Смешиваясь с шумом падающих капель, послышался мягкий колокольный перезвон со стороны Преображенского собора. Богослужение, разрешенное немецкими властями и ознаменованное крестным ходом, возобновилось всего несколько дней назад и церковные колокола после двадцатилетнего молчания запели вновь, создавая новую ранее мне незнакомую мелодию, умиротворяющую своей спокойственной монотонностью. Такую я не слышал никогда.

Несмотря на непрекращающийся дождь, все пространство возле церкви было заполнено собравшимися на похоронную процессию траурно одетыми людьми. Тела уже были опущены в выкопанную возле входа в собор могилу, и длинная вереница выстроившихся в скорбную очередь мужчин и женщин, прощаясь с усопшими, ползла вдоль нее, наполняя, горсть за горстью, мокрой землей.

Мать взяла меня под руку и, укрывшись зонтом, мы пристроились в конец медленно продвигавшейся толпы мрачно настроенных горожан. Женька и Гена под вторым зонтом шли вслед за нами. На ступеньках церкви, пытаясь заглушить звон колоколов, выступала совершенно промокшая под дождем женщина. Простирая руки к небу, с трагическим надломом в голосе, она кричала:

– Братья и сестры! С тяжелым сердцем мы прощаемся с двумя лучшими сынами украинского народа, павшими от руки подлого диверсанта, чьи преступные выстрелы разорвали сердце родной Украине! Мы знаем, кто скрывается за душегубами! Над свежей могилой, в твердой решительности, все мы присягаем добыть то, за что боролись славные паны Сенык и Сциборский! Вечная им память!

Я искал глазами Степана, но его нигде не было. Не мог же он похороны пропустить! Все полицаи города тут, а Степана нет. Странно. Хотя здесь столько черных мундиров, что можно и не заметить. А Казик? Почему он не пришел, как договаривались? Может, что-то случилось? Непонятно откуда взявшееся беспокойство начало овладевать мной.

Бросив горсть земли в могилу, мы обогнули собор и, перейдя трамвайные пути, вышли на Театральную улицу.

– Грыць! – крикнула мать проходившему мимо знакомому полицаю, – ты Степана, брата моего, не видел?

– Не видел. Сам удивляюсь. Все из нашего участка явились, а он – нет. Хотя, как начальник должен был.

– Странно, – обеспокоенно пробурчала мать, – может, перепил у Доминики?

– На Степана не похоже, – не согласился я, – он ведро выпить может, а с ног все равно не свалится. Здоровый он на это дело.

– Ладно, подождем до вечера. Может, объявится. А мне в управу возвращаться надо. Вы долго не шляйтесь. Добро?

– Хорошо, мама, – кивнул я.

Немного проводив мать, мы вернулись и, прячась от дождя под одним зонтом на троих, забежали во двор дома, в котором я в последний раз видел эсэсовского унтерштурмфюрера.

– Вон его окна, – показал я Генке.

– Чьи? – недоумевая, спросил Женька.

– Пойдем на лавочку за сапожной будкой сядем. Нас там из окна не видно, и я тебе все расскажу.

Внимательно выслушав, Женька напряженно замолчал, и на его лице отобразилось чувство неподдельного страха. Или наш артист его мастерски изобразил.