Александр Альшевский - На заре самурайской вольницы

Третьего февраля 1158 г. в возрасте двенадцати лет назначается на свою первую придворную должность Ёритомо, законный наследник Ёситомо. Во время проведенной накануне церемонии инициации шапку на голову Ёритомо торжественно одел Нобуёри. Мало того. Не ограничившись ролью «крестного отца», он решает даровать «крестнику» иероглиф из своего имени. На листе бумаги в нижней его части Нобуёри рисует као (своеобразную стилизованную печать), в середине листа – красиво выводит кистью иероглиф «ёри», а в верхней части тщательно пишет – для Ёритомо, и вручает тому этот лист. Таким образом, взрослое имя наследника Ёситомо образовалось из двух иероглифов: «ёри» – от Нобу ёри и «томо» – от Ёси томо .

Синдзэй, в отличие от многих, знал, что союз Нобуёри с Ёситомо носил неслучайный характер и не являлся плодом оскорбленного самолюбия. Первый еще до смуты Хогэн начал приручать второго и делал это с присущими ему талантом и элегантностью. Синдзэй настороженно, но в целом спокойно следил за дружбой аристократа и воина. Таким путем один хочет выбиться в люди, а другой упрочить свой авторитет. И всего лишь! Проходит время, и Синдзэю сообщают, что его сына Тосинори переводят из секретариата императора на повышение. В ином случае он от души порадовался бы этому, но не сейчас: его лишали информации обо всем, что происходило в окружении Нидзё.

Синдзэй давно обратил внимание на подозрительную возню приближенных императора. Правда, поначалу он думал, что Цунэмунэ и Корэката затевают что-то против него. Это было вполне предсказуемым. Кто любил Синдзэя? Кто не завидовал его детям? Но что ни могли предпринять? По большему счету – ничего. Посуетятся, посекретничают, да и успокоятся. В столице всегда кто-то что-то замышляет. Когда же в компании этих высокопоставленных бездельников очутился Нобуёри, еще один искатель власти, Синдзэй насторожился. Когда же в свои дела Нобуёри стал впутывать искренне преданного ему Ёситомо, Синдзэй сильно занервничал. Не слишком ли много силенок стягивается против смиренного монаха? Не целят ли они в дичь покрупнее? А что? Под покровительством Нидзё можно оттеснить в сторону не только Синдзэя, но и, страшно подумать, самого экс-императора Госиракаву, и без помех приступать к личному императорскому правлению, к которому стремился и не скрывал этого Нидзё. А как могут обойтись с экс-императором, помнили все. Пример несчастного Сутоку никто не забыл.

Но как предупредить Госиракаву? Без доказательств просить об аудиенции нет смысла. Экс-император способен подумать, что заговор затевает сам Синдзэй, пытаясь завуалировать его подготовку всякими небылицами. Так дойдет и до открытого разрыва с сыном, а этого Госиракава никогда не допустит. Скорее он зашлет доносителя в какую-нибудь глушь, чем поверит его словам. После долгих раздумий Синдзэй решается прибегнуть к поэтическому образу, аллегории в виде поэмы на мотив китайской истории, которую страстно любил и слыл ее знатоком. Он создает повесть в картинках под названием «тёгонка» (в вольном переводе что-то вроде «коварство и любовь»). Синдзэй самолично нарисовал на свитке бумаги картины, иллюстрирующие отдельные эпизоды повести и добавил к ним пояснительный текст. Повесть посвящалась трагической судьбе императора танской династии Сюань-цзуна, правление которого прославило Китай, и его любимой наложницы Ян Гуй-фэй, которую величали Драгоценной Госпожей или Любимой Супругой императора. Фаворитом последнего был Ань Лу-шань, командующий войсками северо-восточных провинций. Этот статный и красивый мужчина, пользуясь благосклонностью императора, стремительно шагал по служебной лестнице. Он ненавидел первого министра Ян Го-джуна, который всячески препятствовал низменным устремлениям фаворита и считал того «сыном ведьмы». В декабре 755 г. Ань Лу-шань, опасаясь отставки и опалы, поднимает мятеж. Полилась кровь. Первым делом мятежники убили Ян Го-джуна, а затем вынудили Сюань-цзуна казнить его Драгоценную Госпожу. По приказу императора главный евнух задушил ее. Повесть Синдзэй завершил стихами из поэмы Бо Цзюйи «Вечная печаль», посвященной этой любви:

Повесть-свиток Синдзэй преподнес в подарок экс-императору пятнадцатого ноября 1159 г. Тому понравилась выделка ладно скроенного подношения, однако он не оценил по достоинству его содержания. Подтекст повести выделялся своей очевидностью. Без малейшего труда можно было догадаться, что под Сюань-цзуном подразумевается Госиракава, Ань Лу-шанем – Нобуёри, Ян Го-чжуном – Синдзэй. Откровенные намеки автора экс-император воспринял как необоснованные нападки на Нобуёри, могущие осложнить и без того натянутые отношения Госиракавы с императором Нидзё. Однако больше всего Синдзэя опечалило то, что экс-император обошел вниманием, пожалуй, квинтэссенцию всей повести: фаворит, по сути, взбунтовался против самого императора, а первого министра убили так, мимоходом.

Когда при случае Госиракава рассказал о повести Нобуёри, тот, естественно, поклялся богами и буддами, что не способен на подобное злодейство. «Пусть демоны Ахо и Расэцу истерзают мое тело раскаленными железными вилами, если я обманываю вас, государь», заверял экс-императора в своей верности Нобуёри. И тут же намекнул, что в императорском дворце с недоумением и беспокойством восприняты слухи о том, что Синдзэй ради укрепления собственной власти под предлогом усиления экс-императорского правления готов на все, даже на убийство императора и преподобной Бифукумонъин.

Всемогущий Синдзэй оказался фактически беззащитным. Повесть вызвала противоположный эффект и экс-император начал косо поглядывать на своего советника и наставника. На его покровительство надеяться нельзя. Киёмори вряд ли без высочайшего волеизъявления выступит против заговорщиков, или же, в крайнем случае, потребует неопровержимых доказательств умысла против экс-императора. А таковых не имелось, одни лишь домыслы заинтересованного лица. Потянулись томительные дни ожидания.

Узнав о повести в картинках, Нобуёри моментально смекнул, что решающий момент близок. Надо спешить, а не то Синдзэй придет в себя и выкинет такое… В целом – все готово и обговорено. Осталось только расшевелить угли гнева, постоянно тлевшие в душе Минамото Ёситомо.

«Разве я не доказал преданность императору, лишив жизни отца и младших братьев?! И что получил взамен?», бормотал порядком захмелевший Ёситомо. «Вся власть досталась подхалиму Синдзэю. Теперь лебезит перед Киёмори. И монахом посоветовал тому стать. И придворный ранг присвоил выше моего. Куда это годится? Подсунул достопочтенному государю Госиракаве какие-то картинки, по которым вроде бы выходит, что мы замыслили страшное злодейство. Одна мерзость и только. А вас этот мудрец и любитель китаизированных аллегорий и вовсе оскорбил. Надо что-то делать, Ёситомо-доно. При ваших заслугах как-то не к лицу молча сносить все это», нашептывал, подливая сакэ в казалось бы бездонную чашу Ёситомо, Нобуёри. Он не случайно, а с умыслом оговорился, привязав к подозрениям, а точнее, обвинениям в измене не только себя, но и своего гостя, о котором в повести не было и капли намека. Так будет вернее, рассчитывал Нобуёри. Благодаря этой «ошибке» Ёситомо станет, несомненно, позговорчееве, иначе его голова полетит вслед за головой Нобуёри. «Ну, что же, значит снова в бой…», словно про себя пробормотал внезапно протрезвевший Ёситомо. «Да, кстати», как бы невзначай напомнил Нобуёри. «Четвертого декабря Киёмори, сынок его, Сигэмори, в общем, вся семейка Тайра, это бельмо на глазу из Исэ, отправляются в паломничество. В Кумано». Ёситомо промолчал. Что-то мешало принять ему окончательное решение.