Владимир Мукусев - Черная папка. История одного журналистского расследования

Съемка закончилась, и в то же мгновение она сорвала с себя маску и буквально выдохнула мне в лицо: «Какая же я дрянь! И вы, вы просто подонки, что снимали это… И теперь покажете всем…» Это была фактически пощечина – не физическая, но моральная, беспощадная, заслуженная и запомнившаяся навсегда.

Через несколько месяцев, уже в Москве, когда я дошел в монтаже фильма до этой сцены, мы долго думали с Витей Ногиным – оставить ее в картине или нет. У меня и по сей день словно горит щека, когда я вспоминаю эту женщину: ее полные негодования глаза, выплеснувшийся из глубин души крик и белую маску на белом лице. Вот именно из-за маски, бывшей на враче в момент съемки, эпизод и остался в картине. И дело не только в том, что благодаря маске наша героиня неузнаваема, хотя, конечно, и это немаловажно – именно такая анонимность, в конечном счете, давала мне формальное право показать ее на экране. Гораздо важнее то, что маска эта стала своего рода символом всего происходящего в те годы в Афганистане.

Шла война, прикрываемая маской «интернационального долга» и «помощи братскому народу». Солдаты умирали в госпиталях от ран, которые нам не разрешали снимать; кстати, и тогда, во время этого интервью, его организаторы позаботились о своего рода «маске»: раненым вокруг велели не стонать, чтобы «не мешать журналистам». Слова, произносимые нашими корреспондентами с экрана, тоже часто прикрывались масочным флером официальной лексики. И, конечно, только под маской любая мать смогла бы произнести слова, которые наша героиня вынуждена была вымолвить перед кинокамерой… Мы все-таки оставили в картине это интервью. Я и сейчас считаю, что мы поступили правильно.

Впрочем, есть в «Самолете из Кабула» и такие кадры, которыми, бесспорно, можно гордиться. Вот одна из историй, случившихся с нами на афганской земле. Однажды нас пригласил к себе в гости человек, который, как нам сказали, «ходит в банды». Это выглядело тогда (да и сейчас тоже) полным безумием: пытаться разагитировать бандитов, чтобы они начали сотрудничать с нашими войсками или, по крайней мере, перестали с нами воевать. Но именно этим и занимался наш новый знакомый (профессия которого не вызывала у нас сомнений), каждый раз проходя по лезвию ножа и никогда не уверенный в том, что удастся вернуться. Вечером мы долго разговаривали, а утром он сказал: «Ну, ладно, вы тут отдыхайте, а я пошел…». Теперь нашего собеседника было не узнать: вместо обычной, вполне славянской внешности – темные линзы на глазах, густые брови и черная борода…

Он пришел обратно через пять дней. Рассказал, что есть банда, руководит которой человек, уже несколько раз переходивший на сторону кабульского режима. Дело в том, что в апреле и мае в тех краях цветет мак, и те, кто промышляет наркотиками (а этим там промышляли практически все), приходят из Пакистана и растворяются в деревнях, среди местных жителей, пока не соберут нужное им количество макового сырья. Если удается их обнаружить – говорят, что они «за нас», раскаялись и осознали свою вину. А потом – вырезают наш боевой пост и снова в Пакистан. Такой вот бизнес: кровь и наркотики. Маковые головки, как и отрезанные уши «неверных», были своего рода валютой на той войне.

Игорь (назовем нашего приятеля так) сказал, что есть возможность взять у этого бандита, главаря банды, интервью там, в горах, фактически в Пакистане. Может быть, сказал он, если вы покажете его с экрана центрального телевидения, разговорите, то его хозяевам станет ясно, что человек играет и «за своих», и «за чужих»…

Так мы отправились в банду. Много позже уже мы поняли, что не случайным было это знакомство, и ночной разговор с разведчиком «под водочку» тоже не был случайным. Попытка «забросить» в банду советских журналистов (воспринимающих все это как приключение, как «подвиг Шарапова») также была своего рода частью новой пропагандисткой кампании. Кому-то очень нужно было, чтобы такой материал состоялся. Такая вот свеобразная ловля на живца.

В фильме остался этот кусок – недлинный разговор с мрачными, спокойными бородачами, невозмутимо признающимися в том, что убивали раньше много наших солдат, «но теперь уже не хотят». За головы советских людей они получали деньги. Только во время этого интервью, заглянув в глаза их главарю, я понял, что вообще-то мы, похоже, приехали в один конец. Я понял это, и в каком-то приступе отчаяния спросил: «А сколько бы вы получили денег, если бы мы прехали к вам еще вчера?». Он на секунду задумался, что-то начал считать на пальцах. «За головы простых крестьян, которые поддерживали народную власть, нам ничего не платили. Да и ваши солдаты нам нужны были живыми – они становились работниками на наших плантациях. А вот за головы русских офицеров и журналистов нам бы дали десять лаков, – он продолжал считать, – то есть один миллион афгани, примерно девяносто восемь тысяч долларов». Спина моя мгновенно стала мокрой. В Афганистане за эти деньги тогда можно было если не купить целую провинцию, то точно стать ее хозяином.

Наступила зловещая пауза. В его глазах плескалось ленивое размышление: он взвешивал, что выгоднее – убить нас или оставить в живых. Что выйдет дороже: наши головы или мак?.. В конце концов, видимо, он решил, что, ежели журналистов прикончить, это, скорее всего, полностью перекроет им бизнес, их сюда больше не пустят, а значит – прощай, маковые поля. И выбрал наркотики. А мы остались в живых.

Вернувшись в Кабул после этой съемки, мы с Виктором Ногиным, кажется, впервые в жизни напились по-настоящему. Мы поняли, что ценой удачного кадра на войне может стать жизнь. А еще мы поняли, что имеем право рисковать собой, но не другими. И поэтому все прочие горячие точки, где мне довелось потом работать – Нагорный Карабах, Северную Осетию, Ингушетию, Чечню, Югославию, – я прошел один, сам взяв в руки камеру. Я больше не хотел платить за потенциально яркую съемку потенциальной возможностью гибели коллег…

В том, что я рассказываю здесь, поверьте, нет ни бравады, ни напускного героизма. Это просто рассказ о глупости и бездарности войны. У нее, как у смерти, нет логики, как нет нормальной логики у осколка снаряда, мчащейся пули или бандита, взвешивающего на весах выгоду от убийства. Все они – по ту сторону жизни, а потому журналист, пытающийся рассказать о войне и живущий на ящике с гранатами («чтобы отбиться, если что»), все равно не в силах эту логику понять и принять.

Однако жизнь – нормальная, человеческая жизнь – продолжается и на войне. И поэтому я помню радость от встреч в Афганистане с хорошими, настоящими мужиками, от каких-то неожиданных, но ярких впечатлений и даже от простых человеческих удовольствий: дневной зной, духота, зашкаливающие под шестьдесят градусов термометры, и к нам тайно приезжают звать в гости: ребята, ночью к нам, у нас там бассейн!.. Дело тоже неуставное, но такое хорошее… Бассейн – совершенно импровизированный, просто перевернутая палатка, врытая в землю и наполненная водой, но все равно, какая радость! И мы плаваем под звездами, потом естественное русское застолье с ледяной водкой (как в тех условиях это удавалось хозяевам, для меня до сих пор осталось загадкой) и вроде бы нет никакой войны. Вот эта логика – простая логика жизни – да, смерть рядом, но если о ней думать постоянно, то либо сопьешься, гоня страх, либо сойдешь с ума. А глав- ное – не сможешь делать свою работу: воевать, лечить, снимать. Так и жили – воевали, лечили, снимали.