Вальтер Скотт - Анна Гейерштейн. Или Дева Тумана

А несчастный отец? Он видел обрушение скалы, и не знал, что подумать о сыне! Первым порывом его было броситься к нему, и навстречу своей гибели. Но Антонио обхватил старика руками, и тот обрушился на проводника с яростью медведицы, у которой похитили ее медвежонка:

– Пусти меня, собака, или я убью тебя!

– Сжальтесь! – вскричал бедный юноша, бросаясь перед ним на колени. – У меня ведь тоже есть отец!

Это восклицание пронзило душу старика. Он тотчас оставил Антонио и, подняв вверх руки и устремив глаза к небу, вскричал полным глубочайшей скорби голосом:

– Fiat voluntas tua! 55 55 Да свершится воля твоя! (лат.) О, мое дитя! Я не отдам его разбитое тело на растерзание зверям и птицам! Я сойду к нему, к сыну моему, в преисподнюю! 56 56 Библия – Бытие, 37:36. – вскричал несчастный отец в тот момент, когда стая отвратительных стервятников пронеслась над его головой. – Я увижу сына прежде, чем волки и вороны растащат его останки! А ты останься здесь, и если я погибну, то возьми с моей груди запечатанное послание и доставь его по месту. В кошельке довольно денег для того, чтобы похоронить меня вместе с сыном и помолиться о наших душах; остальное оставь себе за труды – не бойся, ты не останешься в накладе.

Честный швейцарец хотя и был ума недалекого, но имел от природы доброе сердце – услышав последние слова старика, он заплакал. Понимая, что остановить убитого горем отца невозможно, Антонио безмолвно смотрел, как тот шагал к бездне, на дне которой лежало тело его сына, и чью участь хотел разделить с ним его убитый горем отец.

И вдруг с той стороны, где минуту назад произошла ужасная трагедия, раздался громкий и пронзительный звук: трубил рог, каким в древние времена собирали горцев на битву.

– Слышите, сеньор, слышите! – вскричал грисон, указывая рукой туда, откуда раздавалось звучание рога. – Мне знаком его голос. Это рог Гейерштейн. Верно, кто-нибудь скоро явится нам на помощь и проводит вас к сыну! Спаси нас Святой Антоний! Я вижу, на дереве кто-то машет белой тряпкой! Там, где упала скала.

Глаза старика были полны слез, и он, как ни старался, ничего не мог увидеть.

– К чему твои старания, – сказал Филиппсон, отирая слезы. – Я не увижу ничего, кроме бездыханных его останков…

– Он жив! Хвала Святому Антонио! Посмотрите, там что-то белое развевается!

– Это лоскутья его одежд, – сказал отец в отчаянии. – Нет, мои глаза не увидят его живым более… Мои очи видели его гибель… пусть же стервятники выклюют их!

– Да смотрите же! – не унимался швейцарец. – Эта ткань не висит на ветке, ею размахивают. Это сын ваш подает вам знак.

– О, если это правда, – вскричал путешественник, всплеснув руками, – то да будут благословенны твои глаза и уста! Если мы найдем моего сына живым, то день сегодняшний будет днем счастья и для тебя!

– Нет! – воспротивился Антонио. – Мне будет наградой, если вы послушаетесь моего доброго совета и возьметесь за ум. Погибни вы по собственной глупости, вина все равно падет на меня, ведь я ваш проводник, и будто мне по силам запретить Пилату трясти туман со своего чела, или помешать каменной глыбе обрушиться в пропасть, или не дать молодому господину пройтись по краю бездны, как по лезвию ножа, или, наконец, не позволить безумцу, чьи седины под стать мудрости, хвататься за кинжал, как ломбардскому браво 57 57 Браво – телохранитель и наемный убийца в Италии, Венеции и Флоренции на службе знати. …

Грисон и далее что-то причитал, но Филиппсон его уже не слышал, ибо всеми мыслями, всем сердцем устремился к кусочку материи, который, по мнению проводника, означал спасение его сына. Наконец он окончательно убедился, что ему действительно посылают сигнал, и надежда овладела им так же быстро и с такой же силой, с какой только что перед этим отчаяние. От радости он опять было собрался шагнуть в пропасть, но проводник вцепился в края его одежды и умоляющим голосом, стал тараторить еще быстрее:

– Вам ли лазать по утесам? Прочтете «Верую» и «Богородицу» от слова до слова без дрожи в голосе? Как говорят наши старики, имей вы двадцать жизней, от смерти не уйти. Ясны ли глаза ваши и крепки ль ноги? Я думаю, что одни полны слез, а другие дрожат, как листья тополя над нами. Слышите – это рог Арнольда Бидермана, владельца Гейерштейн, звучит. Он, верно, зрит опасность, в которой ваш сын, и уже спешит ему и нам на помощь. Он знает здесь всякий камешек, и, ручаюсь, стоит трех таких проводников, как я.

– Но если этот рог к нам обращался, то отчего мой сын молчит?

– Он отозвался, я уверен, – отвечал грисон. – Но могли ли мы его услышать? Если даже громкий зов Ури 58 58 Ури – лесной кантон. средь грохота и треска бури нам кажется игрой свирели?

– Чу! Мне показалось, я слышал голос, но он не похож на голос Артура, – вдруг воскликнул Филиппсон, в последние мгновения вслушивающийся во все звуки сквозь глухой рокот утихающей бури.

– И я. Это женский голос. Горцы перекликаются так между собой, и слышат друг друга, хотя б меж ними было с милю.

– Хвала Небесам за посылаемую нам помощь! Кажется, этот ужасный день закончится для нас благополучно. Я тоже крикну.

И он начал кричать изо всех сил, но глас его терялся в отголосках бури. Антонио улыбнулся безрезультатным попыткам старика и издал высокий, пронзительный звук, хотя приложил к тому куда меньше усилий, чем англичанин. Его крик многократно повторило эхо, и когда оно умолкло, в ответ раздался призыв, очень похожий на тот, что издал Антонио. Он прозвучал издалека и постепенно приближался, отражаясь от скал, и вот прозвучал совсем неподалеку от наших злосчастных путешественников.

И коль помощь им была уж на подходе, вернемся к Артуру, находящемуся в одном из самых ужасных положений, которое можно сравнить с положением мореплавателя перед бурей бодро стоявшего на палубе своего корабля, уверенного в его крепости и в собственном мужестве, но вот корабль налетел на скалы, разбился в щепы, волны подхватили моряка, и он, моля спасения, захвачен высокими волнами. Куда подевались его бодрость и самоуверенность, хотя еще недавно он был так спокоен и невозмутим? Это уже был не тот молодой человек, который в начале своего предприятия был столь отважен, теперь, обхватив ствол старого дерева, Артур повис меж небом и землей, будучи не в силах оторвать взгляда от места крушения каменного исполина, едва не увлекшего его за собой. Ужас сковал не только тело, но и самые мысли, в глазах его вращались огненные круги, голова кружилась, руки без сил дрожали – Артур боялся, что ему не удержать в объятиях ствол, и тогда ничто не спасет его от падения.

Он лежал на дереве, обхватив его руками и ногами, в смертельном испуге, один, без какой-либо надежды на спасение. Ему казалось, что сама природа, хотя ничем не примечательная с точки зрения туземца, восстала против него. Все живое окрест было перепугано страшным грохотом обвала. Стаи сов, летучих мышей и других птиц, поднятые им в воздух, устроили жуткий переполох, но понемногу успокоились и теперь спешили разлететься по своим гнездам. Среди великого множества птиц, слетевшегося, как представлялось Артуру, полакомиться его останками, ибо он вот-вот должен был сорваться с дерева и разбиться о камни, особо выделялся бородач-ягнятник, – гриф величиной и прожорливостью превосходящий даже орла, – и юноше еще никогда не случалось видеть его так близко. Подобно прочим хищникам, этот гриф имеет обыкновение, насытившись, забраться в свое логовище и сидеть там неподвижно до тех пор, пока голод не выгонит его на охоту. И вот одна из этих птиц, раскинув свои широкие крылья, сорвалась со скалы, названной ее именем, и, описав в воздухе огромный круг, опустилась с пронзительным криком на камни, не далее двух сажен от убежища Артура. Гриф, устремил на юношу свои круглые глаза и, ободренный его неподвижностью, ничуть не выказал того беспокойства, которое ощущают даже самые свирепые звери, находясь поблизости от человека.