Игорь Малышев - Номах. Искры большого пожара

И вдруг грязная, покрытая кое-где водой обочина приходит в движение, словно оживает сама земля.

Сплошь покрытые чернозёмом восстают из грязи люди, выплёвывают зажатые в зубах камышинки. Не отерев глаз, ощупью находят лежащие рядом, укрытые сухой травой пулемёты и начинают с колена стрелять по колонне.

Они почти не видят всадников, больше слышат. Слышат их крики, ржание их лошадей, как до этого, лёжа под слоем грязи, слышали шаг их коней.

Равнину накрывает неистовый лай пулемётов.

Пустельга кричит, но голос её тонет в грохоте и криках. Она не понимает, что происходит, глаза её широко раскрыты, голос хрипл.

Люди и кони падают, разбитые свинцом, предсмертно бьются на земле.

Пулемётчики швыряют гранаты, земляные деревья вырастают в одно мгновение посреди толпы всадников. Деревья множатся, превращая степь в леса и перелески. Их ветви рвут людей и коней на части, выбрасывая в небо алые фонтаны.

Пустельга испуганно молчит, не понимая, что происходит.

Чёрные люди, наконец, протирают глаза и уже совсем зряче расстреливают смешавшееся убегающее войско.

Быстрыми уверенными движениями меняют диски на пулемётах, не давая волне огня остановиться.

Шальная пуля пролетает рядом с пустельгой, тронув кончик её крыла. Птица не пугается. Она думает, что её задел летящий жук.

Солнце горит на плечах облепленных грязью людей, на воронёных стволах пулемётов, на сверкающих из-под чернозёма глазах.

Люди-грибы разбегаются, и ничто не может остановить их бегство.

Где-то вдали их встречает лай новых пулемётов, и они ложатся, как колосья во время жатвы.

Разгром завершён.

Пустельга беззвучно парит над степью, усеянной мёртвыми и умирающими людьми и животными. Умирающие кричат, бьются в агонии, смотрят в небо гаснущими глазами.

Всё кончено.

Покрытые грязью, словно рождённые землёй люди, прекращают стрелять, неся пулемёты, будто детей на руках, собираются в группки, разговаривают, смеются.

Земля сохнет на их коже и отваливается, открывая голое тело. Они стоят посреди степи радостные, что-то возбуждённо рассказывают друг другу, сетуют, что нельзя покурить.

Пустельга, успокоенная тишиной, снова кричит.

Разлитая по чёрной земле кровь горит и сияет на солнце.

Номах ненавидел города. В них он видел несвободу, стеснение и смерть.

В ночь, когда его армия взяла Воргород, ему приснился странный и напугавший даже его самого сон.

Он увидел себя стоящим посреди большой площади, освещённой ярким, как взрыв бомбы и похожим на шестерню, солнцем.

Он щурился от его блеска, закрывался рукой, но оно даже сквозь ладонь слепило, мучило зрение.

Наверное, из-за этого он не сразу рассмотрел, что его окружает.

Был Номах бос и потому с удивлением ощутил, как мягки камни брусчатки под его ногами.

Он опустил глаза и ужас схватил его стальными клещами. Площадь была вымощена не булыжниками, а пятками человеческих ног. Чёрными, грубыми, перепачканными землёй, и белыми, розовыми, нежными, как лист подорожника или мяты. Маленькими, детскими, с крошечными пальчиками, похожими на лепестки цветов черёмухи, и взрослыми, в трещинах, больше походившими на гранит или гальку. Мужскими, грубо и крепко слепленными, и женскими, изящными, как лодочка или изгиб лозы. Номах, пятясь, сделал шаг, другой, но всюду вокруг были человечьи стопы. Не в силах видеть их под своими ногами, он побежал, неотступно чувствуя их живую, прогретую солнцем, мягкость.

Бил колокол в пустом небе, ни птицы не видно было, ни облака. Ветер мёл безлюдные улицы.

Он добежал до первого дома, надеясь, что там можно будет укрыться от этой жуткой брусчатки. Но стены дома, обычного, мещанского, средней руки, оказались сложены из человеческих голов. Все они были обращены затылками к Номаху, словно огромная, равнодушная немая толпа.

Он кинулся к следующему дому, там его встретила кладка из голов, повёрнутых лицами наружу. Тысячи остановившихся глаз смотрели сквозь Нестора. Словно норы чернели открытые безжизненные рты. Блестел тяжёлый пот на покатых лбах, ползали по лицам мухи. Одна чёрная муха, словно оживший зрачок, остановилась посреди детского голубого глаза и принялась гадко перебирать лапками, будто умываясь. Нестор взмахнул рукой, она нехотя взлетела.

Номах побежал дальше, продолжая чувствовать под собой чужую плоть.

Застоявшийся обжигающий воздух, словно нехотя, обволакивал его, забираясь горячими тонкими, как раскалённые гвозди, щупальцами за пазуху, в рукава, сквозь отворот френча.

Улица выбросила его к фабрике и он упёрся в стену, сложенную из мозолистых рабочих рук, будто из кирпичей. Внутри фабрики всё гудело, работали станки, ухал паровой молот, визжали механические пилы. Пальцы стен шевелились, словно продолжали какую-то давно оставленную работу. Иногда одна из больших и сильных рук била маленькую и слабую, как мастер бьёт провинившегося подмастерье. Толстые заскорузлые пальцы щипали тонкие запястья, оставляя чёрные синяки. Маленькие руки дёргались от боли, будто пытались сбежать, но бежать было невозможно, они были намертво втиснуты в кладку.

Номах двинулся дальше и оказался возле полицейского участка, стены которого сплошь оказались сложены из кулаков вперемежку с зубами, большими, жёлтыми, крепкими, как капканы.

Потом он вышел к городской управе, выстроенной из локтей, мозолистых, омертвелых, острых.

Потом была сложенная из человеческих уродств больница…

Потом школа из детских голов…

Потом кладбище, где стояли помертвелые от ужаса живые, ничем не отличающиеся от мёртвых, люди…

Потом…

Потом…

Потом…

И тут город кончился и Номах выбежал в лес. Высокий, со светлыми, как лучи света, стволами деревьев, с журчащей, как ручьи, листвою.

Его окутали сочные, будоражащие запахи большого живого существа.

Донёсся издали призыв кукушки. Брызнуло сквозь листву солнце. Мелькнула в траве красная шляпка то ли сыроежки, то ли мухомора. Упала сверху ольховая шишечка…

Номах кинулся навзничь в жёсткую лесную осоку, спрятал лицо, вдохнул травяной дух.

Пробежал перед глазами чёрный, как буква в книге, муравей. Дунул ветер по верхушкам деревьев.

Страх исчез, ужас рассеялся. Пальцы, вцепившиеся в стебли осоки, ослабли…

Номах открыл глаза. Сел на кровати, перелез через чьи-то, укутанные пёстрым ситцем, бёдра, натянул сапоги.

– Уходим отсюда. К чертям собачьим. Здесь смерть.

Через час войска Номаха уже оставляли взятый накануне с немалыми жертвами Воргород.

Над тёмной Москвой трещат морозы. Звёзды, злые и острые, будто иголки, звенят над древним городом, отражаются в стеклах промёрзших квартир, мерцают на трамвайных рельсах.