Игорь Малышев - Номах. Искры большого пожара

Очередное письмо оформляет разрыв отношений.

Рита погружается в заботы о ребёнке и забывает об Алексее.

Сложно сказать, что он чувствовал в первые месяцы после разрыва. Может, победу, может, равнодушие.

Но прошёл год и старое чувство вдруг напомнило о себе. В груди что-то сдвинулось, словно льдины в ледоход и с тех пор он не мог думать о Рите без болезненного чувства потери.

…Штык упёрся в ребро и, скрежетнув, нырнул под кость…

Через общих знакомых Алексей передал ей письмо, другое. Переписка завязалась снова. Вскоре Рита согласилась встретиться.

С тех пор он срывался к ней при каждой возможности. Раз в месяц, в две недели, в десять дней. Находить объяснение своим отлучкам в семье и на службе становилось всё труднее, но он мало думал об этом.

При встречах, он не выпускал её из своих объятий, а расставаясь, немедленно начинал сочинять очередное письмо.

Вскоре Ритиного мужа перевели, но, по счастью, недалеко, в Харьков и свидания, пусть и стали реже, но продолжились.

…Штык замер возле мокрого вздрагивающего сердца полковника. Расширяясь, сердце коснулось острия штыка, и тут же, сократившись, отдёрнулось, на мгновение отдалив встречу со смертью…

Мужа Риты перевели снова. На этот раз в Москву. Но и тут они продолжали видеться, пусть всего один-два раза в год.

Рита сообщила, что у неё был выкидыш. И что это был, вне всяких сомнений, его, Алексея, ребёнок. Новость поразила его. Поразила едва ли не больше, чем рождение собственной дочери. И ещё он отчего-то понял, что теперь меж ними оборвалось что-то по-настоящему важное, что при другом исходе могло бы навсегда привязать их друг к другу.

…Штык раздвинул толстые, крепкие волокна сердечной мышцы. Сердце – один большой мускул, неутомимый труженик, и при этом едва ли не самый уязвимый орган человека…

После этого Рита, которой не было ещё и тридцати, решила доказать самой себе, что она всё ещё женщина в полной мере и забеременела в третий раз. Жили они к тому времени уже в Греции, и забеременела она гарантированно от мужа. Николаев понял, что от их связи не осталось ничего. Если раньше была надежда хотя бы на редкие встречи, то теперь не осталось ничего, кроме переписки и привязанности.

Рвать с Ритой, которую он к тому моменту знал уже более десяти лет представлялось ему совершенно невыносимым, и он, давя в себе нарастающий страх, продолжал писать письма.

…Штык вошёл в сердце, погрузился в водопады крови, искупался в заводях желудочков. Но мозг Николаева всё ещё оставался ясен, а чувства остры…

Рита приезжала в Россию, но была намертво привязана к младенцу и мужу и ни о какой встречи не могло быть и речи.

В эти периоды он писал ей пьяные и нервные письма, она отвечала спокойными и уравновешенными. Он был страстной натурой, она же была страстной только рядом с ним.

После её отъезда обратно в Грецию их отношения успокоились и пришли в неторопливое русло почти светской переписки. Из текстов исчезло прежнее плотское напряжение. Через два года Алексей начал забывать голос и лицо Риты. Крики её страсти, казалось бы намертво впечатавшиеся в его сознание, тоже подёрнулись дымкой.

Время не целитель, время убийца.

…Острие штыка покинуло сердце и продолжило своё путешествие сквозь плоть человека. Китель на груди полковника расцвёл ярким, будто сок раздавленной черешни, пятном…

– Она счастливый человек. Живёт себе в Греции и её, слава богу, не затронут наши ужасы. Ни война, ни голод, ни преступность… Да, наверное, хорошо, что она там. Плохо, что я здесь.

…Штык вышел из спины, на мгновение натянув ткань, словно у полковника вдруг выросло небольшое крыло…

Перед внутренним взором умирающего мелькнули портреты жены и дочери, сбежавших от войны в Ростов. Но мелькнули быстро, словно невзначай.

И в ту же секунду душа Алёши Николаева со всеми её тайнами и влечениями покинула тело сорокапятилетнего полковника.

Вислоусый номаховец воткнул штык в землю, очищая его тем самым от крови и обозначая конец сегодняшнего кровопролития.

– Федос, ты что творишь? – крикнул Каретников вслед Щусю, ведущему своего жеребца по коридору дворца князей Остроградских.

Железо подков стучало о вековой дубовый паркет, оставляя вмятины. Конь хромал, припадая на обе правые ноги.

– Ранили тебя, суки? Ранили? Ничего, скоро поправишься. Как новый будешь, – приговаривал Щусь, вводя жеребца в комнату с обшитыми тёмным деревом стенами, высокими потолками и камином, похожим на вход в тоннель.

– Ложись, Братка.

Он заставил коня улечься на раскинувшийся возле камина большой мягкий ковёр. Развёл огонь, пламя осветило лоснящийся, дьявольски-чёрный бок коня, сплошь покрытый ранами и засохшими кровавыми потёками.

От камина пошло тепло, заставив колыхаться шторы на окнах и паутинки на потолке.

Щусь сел перед жеребцом на колени, обнял его большую голову.

– Что, больно, Братка? Ты потерпи, потерпи.

Дверь открылась и вошла стройная девушка лет двадцати трёх, с длинной светлой косой и глубокими зелёными глазами. То была Вика Воля, командир женской разведроты, и с недавних пор подруга Феодсия. В руке её качалось ведро с ртутно отблёскивающей в полумраке водой.

– К огню поближе поставь. Пусть греется, – велел Щусь.

Вика выполнила приказание, села рядом с Федосом.

Тот долго смотрел на неё в отблесках пламени. Протянул руку, она нырнула скулой ему в ладонь. Щусь погладил пальцем тёплую щёку.

– Какая ты… – восхищённо сказал.

Девушка улыбнулась.

– Моя… – сказал Федос, впитывая гладкость девичьей кожи.

– Твоя, твоя…

Она потёрлась щекой о шершавую ладонь, замерла, глядя исподлобья тягучим медовым взглядом.

Громкое фырканье жеребца вывело их из неподвижности.

– Помоги Братку отмыть. Граната сегодня неподалёку разорвалась, ему весь бок осколками посекло. Железки-то ветеринар повытащил, но крови, вишь, много натекло.

– А ты? Ты как? – с тревогой спросила Вика. – Не задело?

– Не, хоть бы что. Каблук на сапоге в клочья, вот и все потери.

Они принялись медленно и осторожно отмывать бок коня от засохшей, набежавшей из десятка ран, крови. Жеребец вздрагивал, когда их прикосновения приходились слишком близко к ранам, не раз пытался встать, но Щусь, то криком, то лаской заставлял его лежать.

Когда вода в ведре перестала отличаться от крови, они принялись смазывать раны мазью, которую Федос раздобыл в лазарете.

– Ну-ну, Братка. Я знаю, больно. Потерпи, – увещевал Федос, водя пальцем по тёмному конскому мясу.

Вика делала свою работу молча, лишь то и дело трогала чёрную гриву, да дышала теплом на иссечённую шкуру.

Неизвестно, что лучше действовало на дикого и злобного, как чёрт, вороного жеребца, но вскоре раны были обработаны, а конь склонил чёрную, чем-то похожую то ли на пулемёт, то на ещё какую машину для убийств, голову и задремал.