Игорь Малышев - Номах. Искры большого пожара

Батька, прикусив край нижней губы, смотрел на него, скользя взглядом по светло-русому чубу, новенькому френчу-керенке, раскинутым, словно в танце, рукам.

Возле щеки парня что-то шевельнулось.

– Мышь? – пригляделся батька.

Он наклонился и увидел маленького соловья. Рядом валялось сбитое то ли пулей, то ли взрывной волною гнездо. Птенец, не робея, сидел под нависающей громадой всадника и зыркал по сторонам глазёнками с искрой солнца внутри. Не раздумывая, клюнул красную каплю, одну из многих, забрызгавших здесь траву. Раскрыл клюв, клюнул ещё раз, пытаясь распробовать вкус.

Номах вытащил покрытую зазубринами шашку, поднёс острие к птенцу. Тот, будто только того и ждал, вскочил на лезвие, вцепился в стальную кромку тонкими, как травинки пальцами. Батька поднял его, улыбнулся и, словно сбросив вдруг половину прожитых лет, сам стал похож на того парнишку, что лежал перед ним в истоптанной, избитой траве. Солнце отразилось в шашке, разгорелось в глазах птахи. Соловей подобрался, выпятил грудь. Шевельнул крыльями, открыл красный от крови клюв.

– Ай, ты хороший! – восхищённо произнёс Нестор, разглядывая его. – Слов нет! Каких же ты, красивый такой, песен нам напоёшь, когда вырастешь? Таких, поди, что склоны логов стонать будут? А? Таких, что бабы в коленках прослабнут и любить будут, злобно, будто волчицы? И дети, что под твои песни зачнутся, не иначе как сразу с лезвием в кулаке рождаться будут. Так, что ли, соловейко?

Тот сидел на самом конце шашки и гордо обозревал поле боя, словно во всём, что он видел перед собой, была и его заслуга.

– Ах, хорош! – любовался батька.

Соловьёнок всплеснул крыльями и замер, раскинувшись, будто крохотный, гордый бог войны.

Номах подсадил его на ветку дуба. Подцепил шашкой, пристроил рядом в развилке сбитое гнездо.

– Вот и дом твой на месте, – сказал Нестор, убирая шашку в ножны.

Лезвие, всё в бурых разводах и с присохшими комочками, шло неохотно.

– Надо было сразу о траву отереть, – сказал себе.

Развернул коня, дал шпор.

– Щусь, Каретников! Видел кто Каретникова? – крикнул.

И понёсся к переполненным санитарным повозкам.

Бинты раненых белели, словно свежевыпавший снег.

Вечерело.

В просторной, как сельский выгон, зале трёхэтажного дворца князей Остроградских люстра отбрасывала на потолок причудливую, похожую на паука, тень, и казалось, будто это он ткёт тот мягкий полумрак, что заполонил всё вокруг.

Темнота скрывала углы мебели, покрывала чернью серебро зеркал, дышала в уши теплом и тишиной. Узоры лепнины на потолке и стенах превратились в таинственные письмена. Тяжёлые шторы застыли потоками чёрного камня, люди на портретах глядели призраками, кресла походили на сидящих на полу вурдалаков.

Номах тронул гармошку. Тонкий, похожий на щенячий скулёж звук пронёсся по зале.

– пропел Нестор.

Мелодия, улетевшей по ветру косынкой пересекла залу и смолкла, поглощённая без остатка шторами, креслами и портретами.

В тёмный омут бросила Ты моё колечко.

Номах чуть нажал голосом, и эхо валом прокатилось по паркету, разбилось на осколки, зазвенело по углам.

Нестор замер, ожидая, пока утихнут отголоски.

Рывком, с силой растянул гармошку. Зала отозвалась сотней звуков и призвуков.

– пропел он громким надтреснутым голосом и тёмные стены рявкнули хором самых неожиданных звуков: высоких, низких, дребезжащих, как скрипичная струна под плохим смычком, гулких, будто исходящих из погреба, чистых, словно хрустальные подвески на люстре.

Скрипнула, открываясь, высокая белая дверь.

Вошёл Щусь. В сумраке светились шнуры, которыми был расшит его австрийский мундир.

– Батька, ты здесь-нет? – вгляделся он.

– Здесь, здесь. Закрой дверь и не шуми.

Феодосий, озираясь, встал у двери.

– Слушай, пустота какая, Федос.

Он снова пискнул гармошкой. Звук, едва родившись, задрожал и исчез, словно пустота залы поглотила его.

– Эй! – негромко сказал Номах, и слово его также растворилось в тёмном пространстве.

– Чуешь? Был звук, и нет его. Так и мы с тобой, Федос, исчезнем когда-нибудь без остатка.

Номах снова положил пальцы на кнопки гармошки, намереваясь сыграть, но неожиданно поднял голову.

– Достань водки, что ли. Душа просит.

– О чём вопрос!.. Я, честно сказать, и сам предложить собирался. Всё лучше, чем в пустом доме эхо слушать.

Федос и повернулся к двери, готовясь идти.

– Стой, – приказал Номах. – Разведка вернулась? Что говорит?

– Да что она нового скажет? – ответил Щусь. – Вымотались белые, отдыхают. А то мы сами того не знали? Основные силы в Беседовке стоят. На окраине выставили в охранение пять пулемётов, но даже пулемётные гнёзда толком не обустроили. Устали…

– А мы что, лучше? Тоже устали.

– Куда там… Сил у людей, на донышке едва плещется. Семь дней в седле без передыху. Часовых ночью проверять надо, заснут, как пить дать.

– Верно. Распорядись.

– Всё будет, батька.

С радостным «эх!» Щусь впечатал небольшой, но крепкий, как обух топора, кулак в дверь. Та отлетела, ударилась о стену. Эхо удара пробежало по стенам, качнулся паук на потолке, звякнули подвески.

В зале снова установилась тишина. Номах подошёл к окну, с трудом выдрал из гнёзд прижившиеся там задвижки и распахнул створки. Снаружи хлынули плотные, округлые, словно камни-голыши, звуки вечернего села: звяканье вёдер у колодца, делано суровый бабий окрик, грубый многоголосый хохот, мычание волов, редкий собачий брёх…

В саду рассыпал трель соловей.

Ветер донёс едва уловимый запах цветущей вишни, швырнул в лицо Номаху горсть лепестков.

Номах закрыл глаза, руки вцепились в подоконник, челюсти сжались.

– Как же хорошо! – почти со сладострастием подумал он. – Вот она, воля! Вот чего я все свои тюремные годы хотел!

Веки его вздрагивали, ноздри раздувались, словно у хищника на охоте.

Соловей рассыпал новую трель, будто разорвал над вечером связку бус.

Вдали отозвался другой.

Номах забылся, заслушался…

Дверь распахнулась и внутрь с подсвечниками, закуской и самогонкой, гогоча и смеясь, ввалился штаб повстанческой армии: Аршинов, Щусь, Каретников, Лёвка Задов, Гороховец, Тарновский и ещё с десяток человек.

Эхо заметалось по залу и вдруг, словно напуганное светом и количеством гостей, истончилось, съёжилось и пропало.

А потом лился рекой самогон и крепкие, как молодые дубы, голоса выводили под гармошку русские, украинские, солдатские, каторжанские песни. Махорочный дым поднимался к потолку и собирался там в туманности, переплетаясь с изгибами лепнины, размывая паучью тень люстры и затуманивая лица на портретах. Влетающий в открытые окна ветер приносил с собой облака лепестков и они усеивали пол, головы и плечи сидящих за столом, попадали в стаканы, на хлеб, ломти сала. Анархисты ели их и пили, не замечая, как не замечают люди, живущие в приморских городах растворённую в воздухе соль.