Игорь Малышев - Номах. Искры большого пожара

– …Человек должен быть свободным! И он будет таким! – говорил Номах, распаляясь и глядя куда-то вдаль, сквозь стены и потолок. – Анархия даст человеку свободу. Мы построим общество без государства, без механизмов угнетения и принуждения. Общество, где каждый возьмёт столько воли и счастья, сколько примет его душа. Мы исполним мечты всех идеалистов и утопистов, что жили со времён Платона и до наших дней. Выпьем за то!

Стучали стаканами. Выкрикивали здравицы в честь Номаха, анархизма и воли. Лица раскраснелись, голоса звенели, словно у детей в преддверии праздника, глаза светились молодостью и верой.

– Аэропланов бы нам! – пересиливая гомон, кричал Номаху мордатый Задов.

– Куда они тебе? – спрашивал практичный Аршинов, расстёгивая жилетку гражданского костюма.

– Летать хочу. Как птица.

– Птица… Аэропланы твои, по слухам, керосин жрут, как лошади. Где брать будем, подумал?

– Да ну тебя. У человека, может, душа поёт, а он про керосин.

– А ты как хотел? На голом энтузиазме далеко не улетишь.

– Отстань, – махнул рукой Лёвка. – Будет у нас аэроплан, а, Нестор?

– Всё будет, Лев, дай срок. И летать будем, и на поездах за тысячи вёрст ездить.

– Во! – ткнул пальцем Задов в Аршинова. – А ты говоришь, керосин…

Аршинов усмехнулся и обратился к Номаху:

– Давай, Нестор, за трудовой народ стопки поднимем. И за крестьянина, и за рабочего. Чтобы увидели они, наконец, счастье. Чтобы не было над ними этих кровососов, что в шелках по набережным гуляют и в автомобилях катаются. Притом, что каждая ниточка того шёлка потом и слезами трудового человека пропитана, а в двигателе автомобиля живая кровь пролетариата сгорает. Выпьем за это. За свободных детей и внуков наших.

– Федос, – позвал Номах, – ты чего так далеко сел? Иди, выпей с нами.

Щусь подошёл со своей неизменной волчьей улыбкой, которую то ли из-за молодости его лица, то ли ещё по какой причине легко было принять за застенчивую. Бескозырка съехала на затылок, красный мундир распахнут, на перекинутых крест-накрест через плечи ремнях, висели маузер и черкесский кинжал. Безымянный палец на левой руке украшал серебряный перстень с крупным тёмным камнем.

– Щусь, а правду говорят, ты на флоте боксом занимался? – спросил Номах.

– Чемпионом был.

– Ты смотри. А говорят, ещё какую-то хреновину умеешь… Название забыл.

– Джиу-джитсу. Да, знаю.

– И что, полезная штука?

– Человека голыми руками задавить могу. Как цыплёнка.

– Да ты ж сам, как цыплок, – с деланным пренебрежением Номах.

– А это как сказать, Нестор, – заметил Щусь.

– Ладно, не журись, не барышня. И что, доводилось людей руками давить?

– Так война же, всякое бывает.

– Видал? – повернулся Номах к Аршинову. – А на вид пацан пацаном.

– А что на вид смотреть? На войне взрослеют быстро.

– Ты сам-то, Нестор, сильно меня старше? На пять годков всего, – подал голос Щусь.

– В тюрьме, Федос, год за пять идёт. А я, считай, десять отсидел.

Щусь пожал плечами.

– Батька, вопрос имею, – взгляд его, только что пьяноватый, отвердел.

– Ну? – пригласил Нестор.

Федос отодвинул в сторону стакан, обломки хлеба, наклонился к Номаху, дыша луковым перегаром.

– Пошли сейчас белых резать, а? – жар от него шёл, как от печки. – Хорошее дело выйдет!

– Ты сдурел, что ли? – искоса посмотрел Номах. – Сам же говорил, люди устали. Неделю в седле…

– Наплюй, что я говорил. Белые нас не ждут сейчас. Так?

Номах потёр небритую щёку.

– Может, и не ждут. Они мне не докладываются, – ответил с неизвестно откуда взявшимся раздражением.

– Да брось! Уверены, что выдохлись мы. Потому и пулемётные гнёзда толком не обустроили. Ну? Разведка ведь что сегодня доложила?

– Разведка, случалось, только что второго пришествия не обещала…

– Да, нет же! Батька, слушай меня! Дело говорю.

– Ты и под Рыбацкой неплохие песни пел.

– И что? Ну, было. Забыли.

– Забыли? Что забыли? Как ты чуть в окружение не попал? Как ты три сотни хлопцев у белых под пулемётами оставил? Это забыли? Забыл, я те напомню! Уйди, Щусь, слышать тебя не хочу! – распаляясь, крикнул. – Уйди к бесу!

Аршинов тронул его за плечо.

– Спокойней, Нестор.

– Да спокойный я… – дёрнул тот рукой.

Помолчали, глядя в стол.

Номах потёр слипающиеся глаза.

– Батька, пошли белых резать, – предпринял ещё одну попытку Щусь. – Христом-богом прошу, пошли! Не ждут сейчас они удара! Чем хочешь тебе клянусь. Памятью матери-покойницы!..

Он порывисто вытащил из-под рубахи медное кольцо на чёрном шнурке.

– Её кольцо. Когда от тифа померла, сам с её руки снял. На шее вместо креста ношу.

Он поцеловал тусклый медный изгиб.

– Самое время сейчас, клянусь, – почти умоляюще посмотрел на Номаха.

– Закончили разговор, – твёрдым голосом сказал Номах.

– Эх, батька…

Щусь, не скрывая недовольства, пошёл на своё место.

Снаружи на подоконник запрыгнула трёхцветная, похожая на имперский флаг, кошка. Повела чёрным носом, сморщилась от табачного дыма.

Номах выудил из глиняной миски куриную кость с остатками мяса, бросил в сад. Кошка, извернувшись в прыжке, на лету поймала её и исчезла в окне.

– Нет зверя ловчее кошки, – сказал Каретников, провожая её глазами и переводя тяжёлый и внимательный взгляд на Номаха. – Никогда своего не упустит.

– Угу. Налей мне, Карета, последнюю, да я спать пойду.

– Что так рано?

– Устал. А ты не устал, что ли?

– А это смотря для чего. Если хорошо гулять, так и месяц не спать можно.

– Да я уж вижу…

Номах опрокинул стопку, закусил разомлевшим в тепле обрезком сала.

На улице он собрал сохнущие на перилах крыльца попоны и пошёл в сад.

Облетающие лепестки вишни падали на его лицо, лёгкие, словно прикосновения девичьих пальцев, не давали уснуть.

Со всех концов села доносились смех и визгливые голоса гармошек.

– Сил у них на донышке… – подумал Номах, вспоминая слова Щуся. – Гуляют, черти! Дорвались.

Он закинул руки под голову. Сквозь паутину веток, большие, будто лампы, светили звёзды, перемигивались, меркли, разгорались. Он привычно нашёл Ковш Большой Медведицы, Полярную звезду.

Накрыл лицо рукой.

Перед глазами встала синяя, как вена, линия фронта. Она трепыхалась, вздрагивала, словно пыталась сменить местоположение.

– Стой, – сказал ей Нестор.

Остановил дёргающуюся перед внутренним взором картину.

Рывком поднялся. Не смахнув с волос вишенного цвета, надел папаху и трезвый, будто неделю водки не нюхал, зашагал к штабу.

– Что? Пьёте? – заорал весело удивлённым его возвращением хлопцам.

– Пьём, батька. Мимо не льём.

– Не падаете ещё? В седле удержитесь?

– Это ты к чему? Наступать что ли решил? – спросил Каретников, который словно бы вообще никогда не пьянел.