Игорь Малышев - Номах. Искры большого пожара

– Решил, – с азартом согласился Номах. – Бить надо, когда не ждут. Так, Федос?

– Да ладно! Пьяные ж все.

– Не такие уж и пьяные. А по холодку прокатятся, и вовсе трезвые станут.

– Да мне что… Я не против, – согласился Каретников.

Щусь вытащил и со звонким цоканием снова вогнал в ножны кинжал.

– Ах, ты ж люба моя!..

– Дело батька говорит!.. – послышались нетрезвые весёлые голоса. – Бить надо, когда не ждут…

– Ну, давай спробуем…

– Потычем ножичком тёпленьких…

– Полюбуемся на дворянские потроха…

Через час четыре тысячи клинков, которые белые считали выдохшимися и ни на что не способными, двинулись по весенней глубокой распутице в сторону Беседовки.

Разведчики Щуся перерезали дремлющие посты, ни единым звуком не потревожив тишины.

Атака повстанцев расшвыряла белых, как ветер палую листву. Смешала их с грязью и пеплом. Шесть тысяч человек были рассеяны и перебиты меньше чем за час. Восемьсот попали в плен. Офицеров расстреляли на месте, солдаты влились в армию Номаха. Захваченные орудия оказались редкой французской марки, с ними даже не стали связываться, бросили в стволы по гранате без чеки и пушки превратились в бесполезное железо. Двадцать захваченных пулемётов установили на телеги, превратив их в тачанки.

Номах остановил коня на краю села. Слез, не выпуская поводьев из рук, устало опустился на редкую траву возле плетня. Сощурился на взошедшее солнце.

– Ты смотри, выгорело дело… – сказал себе, отваливаясь на плетень. – Молодец Щусь. Как момент прочуял!

Ахалтекинский жеребец склонил голову, потянулся к тонким, похожим на зелёные иглы, былинкам.

Номах вытащил из кармана хлебный обломок, посыпанный белой, как снежное крошево, солью, протянул коню. Тот осторожно взял его мягкими губами, дохнул теплом в ладонь.

Ветер мёл по улицам бело-розовые лепестки вишни, совсем такие же, что недавно мешали ему спать. Взгляд Номаха двинулся, наблюдая, как ветер несёт их по сохнущей улице, рассыпает бездумно по округе, теряет в молодой траве.

Неподалёку на земле сидел контуженный немолодой офицер с седыми висками, со слезящимися, пустыми глазами. Трясущейся непослушной рукой он вытащил из кармана белый с вышитой монограммой платок, вытер глаза.

– Это к-к-конец. Ка-к-конец, – прошептал он и зарыдал.

Невысокий номаховец с вислыми хохлацкими усами тронул его концом штыка.

– Вставай, ваше благородие. Нечего на сырой земле сидеть, простынешь.

– Ишь, заботливый, – подумал Номах, поглядывая на них.

– Не мо-мо-могу, – визгливым дребезжащим голосом с трудом выговорил тот, невидяще и непонимающе глядя перед собой. – У меня очень бо-болит г-г-голова.

– Вставай! – хохол снова ткнул офицера штыком.

Тот пошатываясь, с трудом поднялся.

– Пойдём, укажу тебе местечко, где вашего брата в гурт собирают.

– Ты-ты кто? Отойди! Я не м-могу идти. Мне п-п-плохо, – он схватился за виски.

– И что ж? Совсем не пойдёшь, что ли?

– У меня б-болит г-голова!.. – истерично закричал тот.

Хохол с размаху вонзил ему штык глубоко грудь, так что китель натянулся на спине, вытащил с негромким чавканьем, закинул винтовку за спину и неторопливо пошёл по улице.

Из раны ударила кровь. На землю офицер упал уже мёртвым.

Несколько лепестков легли в вишенного цвета лужу и закружились в ней.

Номах отстранил продолжавшего тянуться к нему коня, «ну, будет, будет!», вскочил в седло, и понёсся к центру села.

С подков его ахалтекинца летели комья жирной весенней земли, готовой рожать и цвести.

Говорят, перед смертью человек вспоминает самые значимые моменты своей жизни.

Всё так… Всё так…

Едва хищный, трёхгранный («православие, самодержавие, народность», как шутили офицеры) штык коснулся кителя Алексея Андреевича Николаева, время остановилось, и перед глазами полковника пронеслась цепочка картин его, подошедшей к своему финалу, жизни.

Вот он, семилетний, тонет в деревенском пруду под Екатеринославом. Он не умеет плавать. Товарищ детства, случайно вытолкнувший его на глубину и тоже не умеющий плавать, стоит и бессильно смотрит, как он уходит на дно. Несколько раз Алёше Николаеву удаётся подняться над водой и ухватить глоток воздуха, но сил для этого остаётся всё меньше, ужас и паника съедают их. Вода смыкается над Алёшей, и он, обессиленный, начинает опускаться всё ниже и ниже. В зеленоватой воде перед его лицом суетятся какие-то частицы, солнце играет на изгибах волн, мелькнул похожий на кусочек слюды с тёмными прожилками малёк…

Мальчик уходит всё глубже. Вода над ним темнеет, становится холодно. Исчезают мельтешащие частички, уши болят от давления. Последние пузырьки воздуха вырываются из его рта, и весёлой вереницей уходят наверх. Алёша остаётся один на один со сгущающейся тьмой…

Он приходит в себя на берегу. Майское солнце бьёт ему прямо в глаза. Под голой спиной чувствуются стебли молодой травы.

– Живой, вроде, – говорит кто-то с облегчением и мальчика снова накрывает тьма.

…Штык проходит сквозь плотную ткань полковничьего кителя, движется вперёд, касается кожи…

Николаев женится. Не по любви, а просто «потому что пора». У него рождается дочь. Оба события оставляют его совершенно равнодушным, как он ни старается убедить себя в их важности. Ни бледное после родов лицо жены, ни красное личико младенца не будят в нём ни малейших эмоций, словно душа его сделана из старого дерева.

Но вот в его жизни появляется Маргарита. Рита – чужая жена, а с некоторых пор его любовница. Отныне она занимает его мысли больше, чем семья и работа вместе взятые. Рита живёт в Юзовке, в двухстах верстах от Екатеринослава, но он иногда выкраивает время, чтобы встретиться с ней. Выдумывает поездки, отпрашивается на работе и едет. Будучи замужем, Рита не может отдавать ему много времени, несколько часов где-нибудь в гостинице, не более.

Они переписываются. Письма приходят на почтамт «до востребования». Пишут они друг другу много, едва ли не каждый день. Ему нравится их связь, письма, редкие свидания, долгие и томительно сладкие предвкушения встречи…

Раз или два Рита пытается прекратить их отношения. Ей стыдно мужа, детей, матери. Пусть они ни о чём не подозревают, но она-то знает всё, и ей стыдно. Впрочем, делает она это без отчаянных усилий, Алексею неизменно удаётся возвращать её и роман продолжается.

Идут годы. Страсть не ослабевает…

…Штык пронзает кожу, погружается в плоть. Железо пробует на вкус кровь полковника Николаева…

У Риты рождается ребёнок. От мужа, не от Алексея. Поначалу были сомнения, но время развеяло их. Черты лица сына были слишком узнаваемы.

И тут Алексей Андреевич неожиданно устаёт от их связи. В душе у него словно бы всё пересыхает и отношения с Ритой, поначалу искристые и яркие, вдруг превращаются в процесс, схожий с пережёвыванием бумаги.