Игорь Малышев - Номах. Искры большого пожара

Щусь тронул тыльной стороной ладони, не испачканной мазью, викину щеку, та снова прижалась к ней.

Блики пламени перелетали по их лицам. Тени от каминной решётки дрожали на мягком ковре.

– Красавица… – произнёс Щусь.

Они омыли руки в тёмном, горячем ведре.

– Иди ко мне, – позвал Феодосий.

Вика сняла с запястья жемчужную нитку, окрутила вокруг тонкой щиколотки коня, закрыла замочек. Погладила, веки жеребца вздрогнули.

– Иди, – повторил Щусь.

Она приблизилась, села совсем рядом, лицом к лицу, тело к телу. Он нырнул ладонью в её волосы, прижал к себе.

– Красавица, люба моя…

Конь вздрагивал от её близких криков, но не просыпался. Его дыхание, всхрапывания, вплетались в их стоны и шёпот. Когда Вика, не сдержав себя, вскрикнула особенно громко, он поднял голову и замер чёрной гранитной глыбой раздувая ноздри и тая отблески углей в глубине глаз.

Потом Вика и Щусь, потные, счастливые молодой страстью, ещё долго смеялись, переговаривались шёпотом. Вика лежала на безволосой груди Федоса, трогала солнечное сплетение, проступающие бледные рёбра, соски, живот, он дышал запахом её волос и не мог надышаться.

– Обожаю тебя, – шептала она.

Угли гасли. От стен и окон потянуло сыростью.

Федос бросил в камин поленьев, полетели искры.

Жеребец шумно вздохнул. Бока его вздымались, словно равнина при землетрясении.

– Говорят, в углях живёт саламандра, – сказала Вика. – И кто её увидит, будет счастлив. Бенвенуто Челлини писал, что видел её в юности.

– У нас бабки гутарили, что в печных угольях девка-огнёвка бегает. И кого поцелует, тому весёлая жизнь будет.

Он отстранил её от себя, заглянул в искрящиеся глаза.

– Поцелуй меня, – попросил.

Прошёл ещё час…

В щель меж шторами вошла луна. Каравай её был ущербен с левого бока.

– Ах, глаза какие! – удивился Щусь, приподнимаясь и глядя на Вику в лунном свете. – Водява, одно слово…

Его пот мешался с её, время текло незаметно.

Они проваливались в кратковременный сон, потом просыпались и, словно с удивлением обнаруживая друг друга, снова сжимали один другого в объятиях.

– Смотри, уголь выпал! – сказал Щусь в момент одного из пробуждений и кивнул на дымящийся ковёр.

– Так и сгореть могли бы, – сонно произнесла Вика, обнимая своего любовника.

Щусь ударил пяткой и загасил уголёк. Тот огрызнулся едким дымком и погас раздавленный.

Щусь отёр пятку о ковёр.

– Больно? – спросила Вика, моргая слипающимися глазами.

– Когда пуля под лопатку прилетела, чуток больнее было, – отшутился он.

Она поцеловала его в висок и снова провалилась в сон.

Яркое утреннее небо заполнило окно. В дверь крепко постучали.

– Что надо? – хрипато спросил Щусь, поднимая всклокоченную голову.

– Викторию Евгеньевну треба, – раздался голос с той стороны.

– На кой ляд?

Нога Щуся двинулась по гладким бёдрам Вики, коснулась твёрдого всхолмия.

Вика тронула мягкой рукой его колено.

– Спать ужасно хочется, – прошептала.

– Батька требует, – крикнули из-за двери.

– Иди, – приказал Федос вестовому. – Скажи, через полчаса будет. Мы ещё чуток побалуемся, – прошептал он Вике.

Глаза её, подёрнутые дымкой дремоты, прояснились.

– Надо идти.

Она выскользнула из-под Щуся. Села, собрала распущенные волосы, потрепала по шее всё так же лежащего рядом коня.

– Подожди, – крикнула посыльному. – Через пять минут выйду.

Она принялась одеваться, собирая раскиданную по спальне одежду. Оглянулась на висящее на стене зеркало, расчесалась, спрятала за ухо непослушный локон.

Щусь с тоской посмотрел, на её приготовления к выходу.

– Вика, истинный бог, отвернёшь на сторону убью, – неожиданно сказал он.

Та застегнула последнюю пуговицу на куртке, оправила пояс, кобуру подаренного Щусём маузера.

– Федя, милый, не грози мне, пожалуйста. Никогда. Я тебе описать не могу, что со мной происходит, когда мне грозят.

Быстро наклонилась, поцеловала Федоса в губы.

– Вечером найдёмся?

– Конечно.

– Обожаю тебя, – шепнула и с тем вышла.

Щусь открыл окно. Ветер нёс запахи цветения и молодого утреннего зноя.

– Пойдём, Братка, в поле, а? Пойдём?

Он принялся одеваться, не переставая разговаривать с жеребцом.

– Ты ж боевой конь, тебе разлёживаться не резон. Давай, вставай. Аккуратно, потихоньку… Федос медленно провёл Братку через коридоры дворца. Попавшиеся навстречу номаховцы в изумлении качали головами, но относились, в целом, с пониманием. К фокусам Федоса все были привычны.

– А чего ещё от него ждать? – перемигивались. – Бешенный…

Гранитные ступени на выходе, ещё хранящие следы утренней росы, отозвались звонким чоканием. На старинных камнях оставались матовые зарубки.

Не хотел ехать Соловьёв с этим, трижды будь оно неладно, поручением. Словно сразу понял, что не выйдет из этого ничего хорошего. Но ехать было надо, ничего не поделаешь.

– Езжай, Соловей, в Зарницу, – сказал ему Каретников. – Там Тарновский со своими хлопцами стоит. Пакет отдашь Тарновскому лично в руки. Всё ясно?

– Так это ж вёрст двадцать.

– Вроде того.

Соловьёв скривился, посмотрел в сторону.

– Чего рожа кислая, будто комара проглотил?

– Рожа как рожа… Мать таким родила, – ответил Соловьёв, известный своим недружелюбным и шершавым, как валенок, нравом.

– Да ты скажи, в чём дело-то, не капризничай. На ужин не успеть боишься?

– К ужину я так и так опоздаю.

– Чего тогда?

– Вечером Пётр Андреич доклад читать будет.

– Ты что ж, любишь его послушать?

– Ни разу не пропустил пока.

– Ты смотри, – удивился Каретников. Характер вестового в его представлении никак не вязался с тягой к знаниям. – Нравится?

– Интересно, – неохотно ответил не любивший разговоров о себе Соловьёв.

– И о чём же он вам рассказывает?

– О разном. Про звёзды, про страны разные… Про анархию. Про то, как раньше люди жили, как дальше жить будут.

Каретников с интересом посмотрел на бойца.

– Слушай, я не помню, ты грамотный или нет?

– Да так… Маленько. Писать могу, как курица лапой.

– Так запишись в группу по ликвидации неграмотности. Там тебя как следует научат. Не хуже полкового писаря строчить станешь.

– Собираюсь. Руки никак не дойдут.

– Ничего. Ты, главное, стремись, всё получится. А теперь дуй в Зарницу.

– Так точно, – хмуро ответил вестовой.

– О чём доклад-то сегодня будет? – крикнул ему в спину Каретников.

– О мировых религиях, вроде, – отозвался тот через плечо.

Собирался Соловьёв с обычной для себя основательностью. Зарядил карабин, проверил револьвер. В карман кителя, снятого недавно с пленного офицера, сунул краюху хлеба. Пакет положил в фуражку, которую плотно натянул на рано поседевшую голову. Плевать, что помнётся, зато в сохранности будет.