Сергей Михеенков - Прорыв начать на рассвете

– Цена, сударь мой. Цена… Жизнь складывается или не складывается. Но кое-что, недостающее, можно и прикупить. А что-то, что волею обстоятельств выскальзывает из рук, вовремя, у тех же обстоятельств, выкупить. Весь вопрос в цене…

Пауза. Профессор вспомнил жену, детей. Что будет с ними? Он не может их оставить! Нет, не может обойтись с ним, талантливым хирургом и человеком, который никому не сделал зла, так жестоко. Нет, не может. Должны же существовать какие-то правила высшей справедливости.

– С этого дня, профессор, вы будете сообщать нам интересующие нас сведения. Только и всего. Для вас – сущий пустяк.

Пауза. «Выходит, они меня отпустят, – думал профессор, слушая тишину сторожки. – Отпустят… Значит, я буду жить». И его вдруг озарила неожиданно радостная, освобождающая мысль: «оказывается, это так просто! Я буду жить!»

– Вас будут опекать наши люди, которых вы можете знать, а можете и не знать, но которые постоянно будут незримо сопровождать вас. У нас хорошая агентура, профессор. Итак.

Пауза. «Выжить… Надо попытаться выжить… Этот Старшина хитёр, коварен. Но он предлагает мне действительно реальный шанс выжить. И сейчас, в этих обстоятельствах, пожалуй, – единственный шанс…»

– Дни тридцать третьей армии сочтены. Самолёты уже не смогут эвакуировать даже тех раненых, которые сейчас находятся в госпиталях. Не так ли, профессор? Командующий настроен фанатично. Он будет гнать свои войска в бой до последнего солдата. Он имеет личный приказ от Сталина. Возможно, может наступить и такой день, когда в окоп будете поставлены и вы.

Пауза. Старшина посмотрел на него и отвернулся. И продолжил, глядя в окно:

– Хотя вряд ли…

Пауза. «Надо выслушать его. Выслушать, а там…»

– У вас хорошие, и даже не просто хорошие, а дружеские отношения с генералом Ефремовым. И это обстоятельство тешит ваше самолюбие. Вы – строгий аналитик. Точный диагноз – это часть вашей профессии. А потому вы, конечно же, отдаёте себе отчёт в том, что, если армия простоит здесь ещё неделю-другую, то она, велика вероятность, останется здесь уже навсегда. Её доблестные солдаты и фанатичные политруки вмёрзнут в эти поля и дороги, но не сдадут занимаемых позиций. – И вдруг Старшина метнул на профессора насмешливый, как тому показалось, взгляд. – Но вы-то не солдат! Вы – талантливый хирург, и ваша стезя – это наука, помощь страждущим. Война же – это смерть. Ваше призвание – возвращать людям жизнь. Вы – приносящий жизнь. Война и вы – антиподы. И вы очень хорошо чувствуете этот внутренний разлад с теми обстоятельствами, в которых, волею судьбы, оказались. Ведь это же нелепость, профессор, что вы здесь. Нелепость! – Пауза. – Но пока её исправить невозможно. Однако кое-что к её исправлению предпринять можно. И даже необходимо.

«Чёрт возьми, – спохватился профессор, – он читает мои мысли! Ему нельзя не верить. И как ему противостоять?»

Пауза. «Нет, это всё же и есть прелюдия». Профессор наконец-то начал понимать игру Старшины. «Прелюдия… А уже всю душу вытряс, наизнанку вывернул. Когда же он перейдёт к главному?»

– Первое, что от вас требуется: подробный отчёт о, так сказать, медицинском состоянии армии – количество раненых, количество больных, в том числе тифом, а также перечислить, кто из командиров дивизий и полков, а также их заместителей имеет ранения и какие, насколько они серьёзны. Позволяет ли характер ранения им исполнять свои обязанности. Если позволяет, то насколько это затруднено последствиями ранения. И второе: вы не можете вылететь из окружённой группировки ни под каким предлогом, даже если будете больны или ранены. При попытке вылететь или каким-либо иным образом выбраться из «котла» вы будете немедленно уничтожены теми, кто будет постоянно за вами присматривать. Вас разорвёт на части гранатой, так что никакой хирург уже не в силах будет помочь вам, либо пуля нарушит лобную область черепа и разорвёт иные жизненно важные ткани, после чего никакой врачебной помощи не понадобится вовсе. Всё. Характер полученной раны окажется, как это у вас, врачей… несовместим с жизнью.

Пауза. «Подробный отчёт… Количество раненых и больных… Не бог весть что. Это даже и сотрудничеством нельзя назвать. А уж предательством – подавно. Всего лишь навсего отчёт. Составить его особой проблемой не будет. Но как я им передам этот проклятый отчёт?»

– Через три дня я жду вас здесь в это же самое время. Разумеется, одного, без хвоста. Доклад должен быть изложен в письменной форме, на имя командующего тридцать третьей армии генерал-лейтенанта Ефремова, иметь внизу дату и вашу подпись. Всё, профессор. На прощание позвольте угостить вас чаем. Какое варенье вы предпочитаете? Смородиновое? Черничное? Крыжовниковое?

Профессор молчал. Всё в нём протестовало против того, что с ним делал этот человек в форме старшины РККА. Прав был капитан Камбург, нельзя одному ездить по дорогам! Нельзя… Но – поздно. Теперь поздно сожалеть о том, чем пренебрёг.

– Здесь, профессор, прекрасные черничные болота. Целые долины – сплошная черника! Впрочем, это надо видеть. Зреющая во мхах черника – это летний пейзаж. Пейзаж глубокого лета. Вы ведь знаете толк в пейзаже, не так ли?

Пауза. «Он действительно всё обо мне знает», – думал профессор, по-прежнему пытаясь упорядочить свои мысли.

– Черника созревает вместе с хлебами, – спокойным голосом продолжал Старшина. – Впрочем, вы ведь житель городской, вряд ли видели созревающую во мхах, под соснами, чернику.

– Когда же всё это успели увидеть вы? – усмехнулся профессор, наконец найдя в себе силы пристально посмотреть в глаза Старшине.

– В детстве, – сказал тот уже другим тоном. – Я видел это в детстве.

– Смородиновое, – согласился профессор.

Старшина улыбнулся той самой улыбкой, с которой догнал его на лесной дороге, и позвал:

– Аннушка! Принеси-ка нам, голубушка, чаю со смородиновым и черничным вареньем.

Тотчас в сторожку вернулась радистка с медицинскими эмблемами в петлицах и сказала:

– Черничного нет.

– А смородиновое? – улыбнулся Старшина. – Смородиновое, Аннушка, найдите непременно. Я обещал. Слово русского офицера нерушимо.

– Смородиновое есть.

– А какое ещё есть?

– Крыжовниковое.

– О! Мне, милая Аннушка, пожалуйста, крыжовниковое.

Они сидела за дощатым столом друг против друга и пили чай. Профессор зачем-то торопился, обжигался и не чувствовал ни вкуса чая, ни смородины. А Старшина, доставая ложечкой из глиняной чашки очередную янтарную ягоду, поднимал её на свет и улыбался:

– Чудо, профессор, не правда ли? А знаете, как на Руси звали крыжовник?

– Крыжовник. Так и звали. Разве это не русское слово?

– Крыжовник – слово русское. Но пришло оно из Германии. Где-то в семнадцатом веке. Из верхненемецкого диалекта, в котором есть слово Krisdohre, что буквально означает «Христов тёрн». Но к нам в Россию путь этого тёрна лежал через Польшу и Латвию. Поляки прозвали крыжовник крестовой ягодой. «Крыж» по-польски означает «католический крест». Но есть и наше, исконное, незаимствованное – берсень. Звучит куда более красиво, чем заимствованное. А вот не прижилось. Забывается уже. Русский язык, профессор, ещё одна загадка России.