Екатерина Мурашова - Должно ли детство быть счастливым?

Общался он… «А с кем он, собственно, общался?» — задумалась я, в очередной раз оказавшись рядом с Сережей и исподтишка разглядывая его крупные, уже почти мужские руки с обведенными траурной каймой ногтями.

Подумав, я не вспомнила (Сережа всегда находился вне сферы моего внимания), а скорее решила, что он, наверное, общается с еще двумя такими же безнадежными и тихими двоечниками (у нас еще были идейные двоечники-хулиганы, а это совсем другое дело!): Кириллом (которому уже исполнилось чуть ли не шестнадцать) и Игорем. С кем же еще?

После звонка, когда мы всей гурьбой ринулись в коридор, учительница раздраженно приказала: Мурашова, останься!

«Будет мораль читать и угрожать, — подумала я. — Пропала перемена».

— Мурашова, я могу поговорить с тобой как со взрослым человеком? — спросила учительница. Это был с ее стороны беспроигрышный ход.

— Да, конечно, Марья Петровна, — ответила я.

— Мне, всей школе нужно, чтобы ты сидела с Тарасовым и помогала ему. Он совершенно ничего не понимает в математике и других предметах и никогда уже, по всей видимости, не поймет. Но нам нужно, чтобы он выпустился из школы с аттестатом за восьмой класс…

— Короче, школе нужно от него поскорее избавиться, а за справку вас в роно не похвалят? — Подростки часто понимают взрослость как открытый цинизм.

Марья Петровна тяжело вздохнула и окоротила себя.

— Тарасов и так старше тебя и твоих одноклассников, его пребывание в нашей школе лишено смысла, переводить его в другую, специальную школу уже поздно, чем раньше он окажется в жизни, тем больше у него будет шансов найти себе в ней хоть какое-то место… На экзаменах ему помогут, но нужно, чтобы он эту помощь смог понять и правильно использовать…

— Все так плохо? — удивилась я.

— Ты умная, хотя и неприятная девочка, — признала математичка. — Смотри сама.

Исследовательские задачи привлекали меня с раннего детства, а эмпатия была откровенно снижена. Я собиралась стать ученым и открывать тайны природы.

— Да, — сказала я. — Я попробую посмотреть.

Через два дня я выяснила, что Сережа не знает таблицы умножения. Это не показалось мне особой проблемой. Я принесла в школу свой старый железный пенал, на обратной стороне которого эта таблица была напечатана, и велела Сереже смотреть по пеналу. Еще неделя ушла у меня на открытие того, что Сережа не понимает саму суть действия умножения. В этот момент мы проходили, кажется, разложение квадратных трехчленов.

Я велела Сереже списывать всё с меня, а сама продолжала наблюдать. Еще через неделю, ковыряя ногтем краску на парте, глядя в сторону и тщательно стараясь не вкладывать в свой вопрос вообще никаких эмоций, я спросила:

— Сережа, а ты читать-то умеешь?

— Умею, конечно, ты чего! — горячо воскликнул Сережа. — В учебниках — там не понимаю, конечно, ни бельмеса, но вообще умею! Я даже журналы могу! Вот Кирилл…

— Что Кирилл?

— Кирилл — он почти читать не может, буквы знает и если простые слова, вроде мама-папа, а если сложные, то уже всё, только если догадается…

Я посидела молча, укладывая в голове новую информацию. Пейзаж вырисовывался поистине безумный.

— Послушай, Сережа, а вот ты на уроках-то, когда Марья Петровна говорит, хоть что-нибудь понимаешь?

— Да что ты! Конечно нет! — Сережа махнул рукой. — Вообще ничего не понимаю. Ну вот как будто мотор работает, и всё.

— И давно так? — я сама услышала дрожь в своем голосе.

— Да всегда так было… Ну, класса с третьего точно.

— И ты вот так ходишь в школу каждый день восемь лет, сидишь шесть уроков за партой, и… и… шум моторов?! Как же ты это выдерживаешь?!!

— Да не журись ты! — добродушно усмехнулся Сережа. — Я приспособился уже давно. Сижу, думаю о чем-то, вспоминаю, как с отцом на рыбалку ходили, когда я маленький был…

— А где сейчас твой отец?

— Умер, когда мне десять лет было. Выпил дрянь какую-то и траванулся.

Это был уже запредельный для нас тогдашних уровень откровенности. Я испугалась и быстро вернула разговор к школьным делам.

— И что же, ни одного учителя не понимаешь?

— Ну почему? На труде все понимаю и делать могу. На рисовании или физкультуре — что ж там не понять? Только я это не люблю. А вот еще… помнишь, в пятом классе у нас училка по ботанике была? Недолго? Вот что она говорила, я все понимал, даже сам удивлялся.

Я уронила голову на руки, сложенные на парте, и долго так сидела. Потом взглянула на своего соседа:

— Ну что ж, Сережа, давай, по крайней мере, попробуем…

В тот день моя картина мира значительно изменилась. И именно эти изменения я актуализировала сорок лет спустя, когда ко мне на прием привели четвероклассника Сережу и он сказал:

— Учительница на уроке что-то говорит — бу-бу-бу! — а я вроде и слышу, но совсем-совсем не понимаю… Как будто в голове мотор…

Рассказала родителям про Сережу Тарасова. Про десятки, сотни, тысячи детей, которые все эти годы и вот прямо сейчас, вот так, ничего практически не понимая, годами сидят в самых разных школах — от престижных гимназий до самых простеньких. Про американского мальчика, который, не умея читать, умудрился закончить колледж, стать учителем английского языка и 17 лет проработать в школе (потом он читать все-таки выучился и написал книгу о кошмарах своего безграмотного детства и взросления).

Родители и сам Сережа глядели на меня круглыми глазами. Кажется, они никогда не рассматривали свою проблему с популяционной стороны.

— И что же, — осторожно спросила мать, — все вот эти дети… Они что же, по сути, больные? С нарушениями? Это врожденное? Ну вот я читала же про все это: дислексия, дисграфия, дискалькулия… Одни говорят, это лечится, надо лекарства пить и всякие процедуры для мозгов; другие говорят, заниматься много, а мы и так только и делаем, что занимаемся, он уже волосы начал себе выдирать и на той неделе сказал: зачем я вообще родился! А третьи — приходите в нашу удивительную школу, и за ваши большие деньги мы обеспечим вашему ребенку индивидуальный подход. У нас знакомые с похожей проблемой пошли в такую: работают только на эту школу, а толку чуть, там класс четыре человека, и после каждого урока — игровая пауза на полчаса, и кормят пять раз, и просто ничего не требуют, что сделал — то и хорошо, это такой гуманистический способ обучения. А четвертые говорят: вот они такие, и ничего не поможет. Тогда, может, просто отстать от него? Вот ваши же эти Кирилл с Сережей как-то сами приспособились? И тот американский мальчик?

— Я не знаю, — честно сказала я. — Мне кажется, тут нет и не может быть универсального рецепта. Медицинские проблемы типа органического поражения головного мозга, разумеется, нужно искать и исключать. Если интеллект нормальный, надо смотреть дальше. Иногда дело просто в методике. Когда в российских церковно-приходских школах было буквенное обучение: аз-буки-веди, читать по этой методике научались только шесть детей из десяти. Когда появилось звуковое обучение, ситуация с обучением грамоте рывком скакнула вперед. Сейчас есть дети, которые вообще не могут учиться, например, по методике Петерсон. Меняем методику — обучаются если не прекрасно, то вполне удовлетворительно. Иногда — просто перехлест родительских амбиций: запихали ребенка-гуманитария в матшколу, прошло два года, и у него образовался полный завал по основному кусту предметов, он фигурально закрыл голову руками и даже не пытается уже ничего делать. Если его не плющить в блинчик, быстро забрать из этой школы и честно объяснить (ребенку и самим себе), что произошло, то, скорее всего, все выправится.