Игорь Кон - Бить или не бить?

Знаменитый исследователь русской народной поэзии и мифологии Александр Николаевич Афанасьев (1826–1871), окончивший Воронежскую гимназию, вспоминает:

«Было в большом ходу и сеченье розгами. По гимназическому уставу, это наказание было дозволено только в трех низших классах; но бывали примеры, что инспектор нарушал это постановление, хорошо нам известное, и подвергал ему учеников 4-го класса» (Афанасьев, 1986).

Характер применяемых наказаний во многом зависел от личности директора учебного заведения. В 1850-х годах особым садизмом славился директор Житомирской гимназии Китченко. По словам мемуариста И. А. Самчевского, которого цитирует автор известной исторической монографии, «сечение учеников было для Китченко истинным наслаждением, это его единственный труд на педагогическом поприще. Кроме сечения, Китченко ровно ничего не делал. Надо было только видеть, с каким плотоядным выражением на лице разговаривал Китченко с новичком, только что поступившим в гимназию <���…>.

Однажды поступил в общую квартиру ученик 2-го класса Джогин, лет 12, розовый, кругленький и красивый мальчик – кровь с молоком и отлично выдержанный. Китченко придрался к нему уже на третий день поступления и так высек, что, когда наказанный явился обратно, лица на нем не было; несколько дней мальчик плакал с утра до вечера, ночи не спал от страха. Если мама узнает, она непременно умрет, – говорил товарищам Джогин. Все успокаивали его, принимая участие в его горе. После этого случая Китченко так привязался к Джогину, что сек его за каждую мелочь, что к концу первого года от Джогина осталась только тень, – полнота и розовый цвет лица были съедены Китченко. Когда в начале июля приехала мать Джогина и увидела своего сына, с нею сделался обморок; она так рыдала, глядя на него, что все ученики прослезились. Это была такая сцена, которая на всю жизнь осталась в памяти присутствовавших, все дети понимали и разделяли ужас матери. И никто из родителей не жаловался на этого мучителя!» (Джаншиев, 2008).

Описание одной драматической школьной истории сохранилось в бумагах Федора Сологуба:

«В 1846 году ученики второго класса взбунтовались против своего учителя Дашкевича. Они заявили директору, посетившему училище, что Дашкевич болен сифилисом, и учиться у него они-де не желают. Приказано было разобрать дело и найти зачинщиков. Но по тщательном розыске зачинщики обнаружены не были, и штатный смотритель распорядился высечь всех учеников второго класса. Секли жестоко, давали по 200 и более ударов каждому. О некоторых, отличившихся и ранее зловредностью поведения и образом мыслей, шт<���атный> см<���отритель> ходатайствовал, дабы повелено было написать их в солдаты. Но ходатайство это уважено не было, по неимению закона, как объяснено было в бумаге директора. Взамен сего было предложено шт<���атному> см<���отрителю> снова и нещадно высечь виновных, и всех вообще учеников второго класса держать 2 месяца по часу ежедневно на голых коленях. Учителю же Дашкевичу объявлена благодарность» (цит. по: Павлова, 2007).

Нравы отличались не только от школы к школе, но и от учителя к учителю. Хорошую подборку мемуарной литературы приводит И. Л. Максименко.

Художник Николай Николаевич Ге (1831–1894) в статье «Киевская первая гимназия в сороковых годах» вспоминает прекрасных учителей (это «были светлые точки нашей жизни»), особенно Николая Ивановича Костомарова, который «заставил чуть не весь город полюбить русскую историю. Когда он забегал в класс, все замирало, как в церкви».

Зато другой учитель «ставил на колени с двумя толстыми книгами в руках, поднятыми кверху. Каждый ученик должен был иметь из бумаги вырезанную форму гитары для подкладывания под колени, так что наказанные вкладывали платки в панталоны. Он бил квадратной линейкой по голове. Он рвал уши, завиток уха отделялся трещиной, которая покрывалась постоянным струпом. За каждую ошибку он давал щелчок в ухо. О сечениях я уж не говорю» (Ге, 1911).

Младший современник Ге, историк музыки, профессор Петербургской консерватории Александр Иванович Рубец (1837–1913) вспоминает о той же Киевской первой гимназии:

«Взрослых учеников секли особенно жестоко, давали минимум сто розог в раз. Эта операция всегда совершалась по субботам, после обеда. Ученики вызывались по алфавиту: малец и великовозрастный, и так по очереди весь состав наказываемых, которых было 12–15 человек» (Рубец, 1911).

Даже после того, когда многие наказания были запрещены, в Киевской первой гимназии «розга была удержана, так как полная отмена ее не встретила сочувствия ни в педагогических сферах, ни между родителями, но применение ее было очень ограничено – требовалось большинство 3/4 голосов педагогического совета по закрытой баллотировке, при том по отношению к воспитанникам только первых трех классов» (Бунге, Забугин, 1911).

Как и в знакомых нам английских школах, исполнителями учительского приговора часто становились соученики наказываемого. Учившийся в городском начальном училище Н. Дружинин пишет:

«Я – ответчик за это слово – знаю несколько грустных случаев от розог, бывших в мое время в наших училищах, и палачами тут были употреблены мальчики-товарищи!.. Из 150 учеников нашего училища третья часть ежедневно выходила из училища сеченою» (Дружинин, 1860).

Ему вторит писатель и букинист Николай Иванович Свешников (1839–1899):

«Розги у нас в то время очень часто пускались в ход, и ученики друг дружку пороли с каким-то удовольствием. Как только бывало учитель скажет, что такого-то надо выпороть, то непременно человек пять сломя голову бегут за розгами» (Свешников, 1996).

О взаимосвязи «вертикального» и «горизонтального» насилия говорят почти все мемуаристы.

Старшеклассники помогали воспитателям, которым они, даже при желании, не могли бы отказать. Писатель Илья Васильевич Селиванов (1810–1882) вспоминает о Московском коммерческом училище 1831–1838 гг.:

«Надзиратели ночью не дежурили, но в виде надзирателей, в комнаты низших классов, назначались директором, на весь курс, благонравнейшие из воспитанников последнего, 4-го класса; им даваема была и надзирательская власть над воспитанниками, они могли наказать своих подчиненных». Это была ответственная нагрузка. «Старшие воспитанники должны были отвечать за беспорядки подчиненных, и за это с них строго взыскивалось. Надзирателю за младшим классом приходилось вставать всегда аккуратно в 6 часов, будить маленьких мальчиков, отвечать за их провинности, и слушать за это выговоры от настоящих надзирателей, а иногда и от директора» (Селиванов, 1861).

Вместе с тем это открывало широкие возможности для злоупотребления властью.