Игорь Кон - Бить или не бить?

«Кроме директора, инспектора и надзирателей, над пансионерами властвовали еще так называемые “старшие” воспитанники, которые весьма дурно обращались с вверенными их попечению младшими воспитанниками и часто наказывали их» (Бунге, Забугин, 1911).

«Для присмотра за учениками низших классов во время занятий назначались из учеников 7-го и 6-го класса старшие. Это были чистые деспоты. Бывало, за пустяк придерется, оставит малого без обеда, а сам съест его порцию за столом. Им даже позволялось бить младших учеников. <���…>. Каждый класс состоял из взрослых и малолетних. Первые были угнетающие, вторые угнетенные. Кроме того, в низших классах, включительно до пятого, были так называемые царьки, которым все должны были повиноваться, как физически сильнейшим […] Взрослые заставляли малых играть с ними в карты. Чаще всего большие выигрывали; проигрыши никогда не платили.

Жаловаться на товарища считалось бесчестным. На ябеду набрасывали шинель во время промежутков между уроками и били, сколько душе угодно. Взрослые крали у малых книги, потом продавали их на толкучем рынке, а деньги пропивали» (Булюбаш, 1861. С. 40).

Ларинская гимназия, в которой со второго класса учился критик и литературовед Александр Михайлович Скабичевский (1838–1910), считалась одной из лучших в Петербурге, образцовой. Розги в ней, разумеется, были, потому что они «входили всецело в систему воспитания того времени. Не поставить в годовом отчете, подаваемом директором в высшие инстанции, цифры высеченных в течение года было так же немыслимо, как не обозначить, сколько в течение года было больных воспитанников или учителей, и свидетельствовало бы о невыполнении директором возложенных на него обязанностей. К тому же Фишер был человек своего времени: он родился в 1799 году, и его, наверное, самого посекали в Венском иезуитском коллегиуме…»

Однако Саша был «мальчик смирнехонький, ни в каких шалостях и драках не участвовал. Ни разу меня в гимназии не высекли».

Зато «самым тяжелым игом были товарищи. Нужно сказать, что в то время не существовало еще никаких ограничений относительно срока пребывания учеников в гимназии, и ученики могли оставаться в первом классе лет по пяти. При таких порядках в младших классах рядом с десятилетними мальчуганами восседали юноши, годившиеся хоть сейчас под венец. Особенно в третьем классе можно было встретить верзил, уже брившихся, говоривших басом, пивших водку, резавшихся в картишки и знакомых со всеми увеселительными заведениями в столице. Если принять в соображение, что мало-мальски способные и нравственно-дисциплинированные дети аккуратно переходили из класса в класс, а засиживались самые беспардонные лентяи и шалопаи, то станет понятным, какое деморализующее влияние оказывали подобные чудовища, оборванные, грязные, растрепанные, с заспанными глазами, с печатью наглости или идиотизма грубые, одичалые и развратные, на сидевших с ними рядом малюток девяти и десяти лет. Понятно, что силою своих кулаков великовозрастные держали своих товарищей-новичков под игом необузданного деспотизма, тешились над ними вволю и в то же время научали их всяким пакостям…

Не проходило дня без какой-нибудь крупной шалости, затеянной под предводительством великовозрастных. Не помогали никакие кары, ни даже розги, практиковавшиеся в те времена весьма щедро, причем саженные мужланы, кряхтя и прося прощения басом, ложились на скамью с такою же покорностью, как и дети.

К довершению всех бед, одного из великовозрастных, некоего Ломанова, назначили старшим класса. Старшие считались помощниками гувернеров; они обязаны были следить за порядком и записывать нарушителей его. Пользуясь этой властью, наш старший учредил целую систему взяточничества. Как только дети собирались в класс, он тотчас же начинал записывать в свой штрафной список первых попавшихся ему на глаза. Каждый записанный должен был откупаться булками, перьями, карандашами, пеналами и т. п. Начинался бесцеремонный торг, а кто не шел на выкуп, того Ломанов записывал двукратно и троекратно, и тем более тяжкому наказанию рисковал подвергнуться непокорившийся… Как теперь гляжу я на это чудовище, напоминавшее собою заматерелого в зуботычинах городового: среднего роста шестнадцатилетний мальчуган, приземистый и несколько тучный, он поражал тупою деревянностью своего лица. На лице этом словно было написано: оставьте надежду на снисхождение!.. Только, бывало, и думаешь, как бы не попасться на его алчные глаза» (Скабичевский, 2001).

О тирании старших рассказывает и писатель Николай Николаевич Златовратский (1845–1911):

«Среди чуть ли не большинства великовозрастных пансионеров старших классов царил скрытый разврат и цинизм, скабрезные разговоры представляли самое излюбленное их развлечение. Они собирали вокруг себя целую толпу мальцов и развращали их младенческие души. Среди них практиковались всевозможные виды школярской разнузданности, от ребячески бессмысленных до самых грубых и противоестественных проступков» (эвфемизм «противоестественный» чаще всего подразумевал гомосексуальность) (Златовратский, 1956).

В тех учебных заведениях, где формальная порка была не в почете, употреблялись другие «силовые» приемы. Писатель, критик и историк литературы Алексей Дмитриевич Галахов (1807–1892) вспоминает:

«Ни в училище, ни в гимназии за все время моего там шестилетнего учения не было телесных наказаний. Высекли только троих, и то по просьбе их матерей-вдов, у которых они отбились от рук и которые вынуждены были прибегнуть к начальству, чтоб оно усмирило непокорных детей.

Провинившихся наказывали другими способами: ставили на колени и оставляли без обеда; в большом ходу были и другие, более грубые и недостойные меры внушения: волосодрание, пощечины, подзатыльники, иначе называемые затрещинами, и не без причины: кто получал их, у того действительно трещало в голове и сыпались из глаз искры, так что пол превращался в небо, усеянное звездами. […] Мы с братом были избавлены от трех последних наказаний, сколько потому, что не заслуживали их, столько же и потому, что учителя иначе держали себя с нами, как единственными учениками из дворянского сословия» (Галахов, 1999).

Сильно различались по характеру дисциплины и частные пансионы. Писатель Владимир Галактионович Короленко (1853–1921) в «Истории моего современника» вспоминает о своем пребывании в пансионе пана Рыхлинского:

«Нельзя сказать, чтобы в этом пансионе господствовало последнее слово науки. “Кос-ти пере-ломаю!.. все кости…” – коронная присказка директора пансиона. Костей, правда, не ломали, зато по рукам линейкой били, и больно. Система обучения языкам была довольно-таки оригинальна. Один день пансионеры должны были говорить только по-немецки, другой – только по-французски. Проговорился на родном языке – подставляй руки для битья. Самое скверное, что со временем среди пансионеров система приобрела характер игры, с оттенком злорадства. Проговорившемуся вешали линейку на шею, и, если он не находил случая уличить в языковом прегрешении кого-либо другого, учитель бил педагогическим садизмом – явлением, широко распространенном в тогдашних учебных заведениях. Учитель математики пан Пашковский на занятиях развлекался тем, что холеными ногтями, как гарпия, впивался в головы запутавшихся в задаче малышей, либо сбивал их с ног метко пущенными подушками (дортуар и классная комната было одно и то же), либо железной рукой раскачивал над подоконником, грозясь бросить на улицу» (Короленко, 1954).