Сильвия Энтони - Открытие смерти в детстве и позднее

В первоначальном исследовании была высказана мысль, что в такой период ребенок не должен оставаться без включенного присутствия взрослого и общения с ним. Особенно это относится к детям школьного возраста, обычно проводящим значительную часть своего времени со сверстниками или в формальном контакте с учителем. Именно позиция взрослого в не столь формальных отношениях, а не компания других детей, напоминает ребенку об его сравнительной беспомощности, которая освобождает его от чувства ответственности за скорбное или тревожащее событие. Поддержка, оказываемая ребенку в признании реальности его беспомощности, может, однако, поощрить его также в регрессии к более ранним поведенческим паттернам, – если одновременно не поддерживать его в практике его актуальных умений и способностей.

Убеждаясь в своей невиновности благодаря наглядным свидетельствам того, что он на самом деле может и не может делать, ребенок становится более способен принять без вытеснения память своих как антагонистических, так и любовных импульсов по отношению к умершему. На данный процесс может повлиять то, в какой манере взрослый говорит об утрате. Проявления непреходящей любви или жалости: «твоя бедная дорогая мама», «твой дорогой маленький братик», «твоя бедная бабуля» – никак не способствуют уменьшению тревоги.

Хотя имеются свидетельства общего фактора в переживании утраты человеческими существами, очень трудно оценить относительный вес общечеловеческих и специфических культурных факторов. Маргарет Мид (Margaret Mead) писала, что на Бали выражение горя почти полностью подавляется, но оно может быть разыграно на сцене, и тогда «европеец признал бы его прекрасным, глубоким горем» [433] . Это указывает на присутствие как универсального человеческого фактора, так и культурно обусловленного сдерживания его проявлений вне ситуации жесткого контроля. Это сдерживание – требование сохранения внешней невозмутимости, – имеет огромную популярность в культурах и местах, далеких от Бали. Процесс горевания, выражение которого столь жестко контролируется, может вызвать невротические реакции у личностей, способных следовать социальному поведенческому кодексу лишь ценой глубокого стресса. Линдеманн (Lindemann) сказал как о типичной характеристике переживания горя в Америке о том, что «образ умершего исчезает из сознания… и в часы бодрствования может быть воссоздан лишь с огромным сопротивлением и трудностью» [434] . Одна англичанка, недавно пережившая утрату, сообщила автору, что для сохранения контроля она должна была изгонять все мысли об умершем, даже во время похорон. Другая британка, чей старший брат был убит на войне 1914–1918 гг., когда она была подростком, писала: «Долгие годы после смерти Р. я не могла найти утешения. Это было так больно, что мне приходилось выкидывать из головы любую мысль, связанную с ним». [ДЗ 66]. Эти женщины сознательно прогоняли образ, но он слишком легко возвращался к ним, и хотя невротический пациент, напротив, блокирует мысль бессознательно, а вспоминает с трудом, аналогия очевидна. Данная форма реагирования обусловлена культурным кодексом, запрещающим физическое выражение горя на публике. Подобные кодексы возникают в связи с задачами совладания со стрессом и сдерживания групповой истерии. Таким образом, говорит Линдеманн, «многие стрессовые реакции, которые ныне считаются невротическими или психосоматическими, а прежде могли рассматриваться как свидетельство психологической неудачи индивида справиться с проблемой, оказываются… способами решения проблем, типичными для определенной этнической группы».

Около сорока лет назад Пиаже высказывал мысль о том, что встреча ребенка со смертью играет особую роль в его интеллектуальном развитии. Как он писал, идея смерти вызывает любопытство ребенка, поскольку для детей раннего возраста всякая причина связана с мотивом, так что смерть требует специального объяснения. Согласно моим исследованиям, умственно отсталые дети и в подростковом возрасте продолжают отождествлять причину с мотивом, – например, определяя мертвый как убитый, что в норме возможно лишь в более раннем возрасте. Как говорит Пиаже, человеческая смертность свидетельствует об ограниченности власти взрослых над событиями – ибо смерть невозможно объяснить мотивом, учитывающим decus [435] – правильную организацию общества, что приводит ребенка к концепции физической причинности и случайности, если только дело не замутняется теологическими объяснениями. В последнем случае ребенок может логически прийти к выводу – как и сделал один из юных испытуемых Валлона, – что никто бы не умирал, если бы не козни дьявола.

С социологической точки зрения любопытно, что данная теория выдвинута гражданином Швейцарии, – воистину благонравного общества, нейтральная позиция которого уже столетия свидетельствует о признании тщетности человеческой агрессии. Валиден ли ход мысли Пиаже для объяснения развития маленьких мальчиков в Колумбии, где, согласно исследованию Вольфганга и Ферракути [436] , убийство является главной причиной смерти мужчин в возрасте от пятнадцати до сорока пяти?

Встреча с мыслью о собственной смерти является вехой интеллектуального роста. Обсуждая особенности детского мышления на подступах к этой стадии, Валлон приходит к выводу, что, по видимости принимая универсальный факт смертности, ребенок может при этом воспринимать смерть не как неизбежное, а как случайное событие. Независимо от Валлона Стерн и Спирмэн (Stern, Spearman) показали, что дедуктивные процессы у детей могут использовать другую дедукцию, нежели предполагаемую классической логикой. Одна из бесед супругов Кац с детьми демонстрирует, как стремление ребенка избежать идеи собственной смерти стимулирует его к развитию эффективных методов вербального рассуждения: «Если Бог не умирает, то необязательно все люди должны умирать». Интеллектуальный процесс активизирован желанием избежать смерти, которое этот мальчик ранее выражал. Ход его мысли напоминает об одном еврее давних времен, св. Павле, чью аргументацию ему, однако, едва ли кто-то преподавал.

Социальная коммуникация между взрослым и ребенком на предмет смерти находится под влиянием устойчивой, широко распространенной традиции. Подтверждением тому может служить факт, что даже в странах, где церковные службы не слишком популярны, ритуал крещения продолжает выполняться. Считать, что участие в этой церемонии никак не влияет на дальнейшее развитие ребенка, значило бы заблуждаться относительно психологии взрослого. Мотивы взрослого, организующего крещение для своего ребенка, а также память об этом событии неизбежно влияют на манеру его ответов на будущие вопросы ребенка. Разрыв между числом крещений и численностью прихожан на церковных службах указывает – как и результаты ряда исследований, проведенных на студентах колледжа и старшеклассниках, – что изменение отношения к религии в подростковом возрасте зачастую не сказывается на приобщении к религии потомства. Интерпретируя церковную статистику в свете социально-психологических исследований, мы обнаруживаем, что, хотя молодежь из протестантских семей уже по меньшей мере четверть века тяготеет к агностицизму детей дома продолжают воспитывать традиционным образом. Это может отражать разные родительские установки. Агностик может стремиться предложить ребенку Weltanschauung [437] , сознательно приспособленное к его незрелой психике или к задаче выработки культурного конформизма. Он может счесть неразумным, чтобы его ребенок откликнулся на старинный протестантский призыв: «Посмей быть Даниилом, посмей один против всех!» [438] С другой стороны, поведение родителя может отражать менее рациональный процесс, какой описал Элиаде [439] (Eliade):