Борис Алмазов - Психология социального отчуждения

В Европе жило много народов, у каждого из них свои предки, а чужие предания, как известно, не указ. Понадобился образ, приемлемый для всех и каждого, некий общий предок, совершивший безусловный подвиг. Сын единого бога, в миру бродяга, чье величие не зависело ни от каких чинов, званий или иных преимуществ, – друг самого простого человека. Местом его земной жизни был объявлен пустырь за околицей Европы, превращенный воображением создателей мифа в землю обетованную. В качестве национальной принадлежности выбран народ, не имеющий территории проживания. Евреи обеспечивали торговые пути. Они взаимодействовали с разными народами, но не смешивались с ними и сохраняли свою идентичность каким-то неуловимым образом. О природе их национальной идентичности, позволяющей узнавать друг друга, проживая с рождения среди разных народов, до наших дней спорят без сколько-нибудь ясного результата. И такой выбор понятен. Если бы Христос был, например, французом, вряд ли немцы восприняли его всерьез.

Осталось обеспечить служителей культа языком, который был бы всем немного понятен, но не носил ничьей национальной окраски. Как известно, те, кто выучил латынь, легко усваивают несколько европейских языков, тогда как на латинском не говорит никто. Ближе всего он к греческому, чей народ жил в те годы на глухой окраине Европы и никакой роли в культуре не играл, будучи дремучим провинциалом. На создание священного писания ушло несколько веков, пока были согласованы тексты, выверены исторические легенды, подготовлены священнослужители. До этого читать на латыни их могли только сугубо посвященные, а переводить на местные языки категорически запрещалось.

Одновременно создавался миф об античной культуре, где рабовладельческий строй (прообраз крепостного) использовал частную собственность в своих интересах, от чего нравственно разложился и позорно пал, несмотря на военную мощь Римской империи (как известно, Рим не имеет аналогов в истории).

Во всяком случае, если о нравах рабовладельческого общества в далеком прошлом можно только гадать, то в нашей новейшей истории соединение частной собственности с крепостным правом в реформах, начатых Петром I, тотчас привело к самой беззастенчивой торговле людьми. Так что, если это невозможно доказать, но допустимо полагать – историки средневековья, не смевшие давать советы владыкам от своего имени, маскировали свои идеи оберткой прошлого (на наших глазах писатели и режиссеры описывают Византию, где ошибки правителей, имевшие драматические последствия, очень похожи на современную политику наших российских властей).

Дальнейший ход событий, если на них смотреть через призму естественных свойств и качеств личности, представляется как овладение европейцами навыками свободного нравственного выбора в повседневной жизни обычным человеком. Преодоление страха свободы давалось нелегко. С одной стороны, неумелое раскрепощение сопровождалось падением нравов и стремлением консерваторов (республиканцев) насаждать добродетели декретами. «Уже я вижу тот грядущий час, / которого недолго дожидаться, / когда с амвона огласят указ, / чтоб воспретить бесстыжим флорентийкам / разгуливать с сосцами напоказ», – говорит один из персонажей Данте. С другой – демократическая ориентация системы хотя и вселяла веру в торжество закона (хозяин мельницы отсудил свое право на нее у Фридриха Великого, которому она заслоняла виды из окна), произвол и коррупция «избранников народа» основательно угнетали население. Тем не менее, прогресс шел своим порядком, и семья из лидеров в троице «Среда – Семья – Система» постепенно отходила на вторые роли, уступая место системе. Человек перестал бояться остаться один на один с обществом и государством (созрел как личность для товарно-денежных отношений) и начал полагаться на свою рабочую силу как основной источник благополучия. «Ледяная вода эгоистических расчетов» (по К. Марксу) смыла «застывшие, покрывшиеся ржавчиной отношения вместе с сопутствующими им веками освященными представлениями и воззрениями», включая «священный трепет религиозного экстаза, рыцарского энтузиазма», превратив представителей таких почитаемых профессий, как юристы, врачи, ученые в обыкновенных наемников капитала. «Все устоявшееся исчезает, все священное оскверняется, с пролетариев стирается всякий национальный характер».

Естественно, потребовалось время (около ста лет), пока «дешевые товары – эта тяжелая артиллерия буржуазии, которой она сметает все китайские стены» устаревших традиций, не привели к социальной глобализации, подтвердив прогноз, сделанный в середине XIX века.

«Условия существования, при которых человек имеет отношения с полным набором качеств нескольких людей, меняется на взаимодействие с личностными модулями многих» [5] Тоффлер А. Футурошок. СПб., 1997. . Человек остается один на один с обществом и государством, демонстративно пренебрегая защитным панцирем общинных (клановых) и семейных традиций, считая их слишком обременительными. Отсутствие страха (как говорили предки) «социальной обнаженности» означает, что современный уклад жизни определяет система с присущими для нее правовыми институтами. Саму по себе систему отличает ряд свойств:

♦личные качества руководителя не имеют значения для социального статуса;

♦власть не выходит за формально установленные рамки;

♦авторитет человека зависит от его компетентности;

♦участники системы взаимозаменяемы;

♦социальная защита свободна от филантропии;

♦в качестве карательной меры используется наказание.

Естественно, в системно ориентированном обществе, где то, что разрешено – разрешено всем, а то, что запрещено – тоже всем, человек равно как свободен, так и беззащитен («как колодник, вытолкнутый в степь», по определению А. Герцена). Однако потенциал личной инициативы («социальный капитал» по определению Ф. Фукуямы) оказался мощной силой. Пока что она (эта сила) еще не очень хорошо исследована. Исторический опыт недостаточен (в отличие от среды и семьи с их многовековым опытом). Привнесенная ей глобализация информационного, культурного и экономического пространства лишь осмысляется в ее хороших и дурных последствиях, тем более, что мы наблюдаем происходящее со стороны. У нас иной исторический опыт.

История Европы двигалась соответственно естественной природе личностного онтогенеза, приноравливая к личности уклад жизни, история нашего отечества выглядит как упорное стремление уклониться от необходимости учитывать личность в качестве ориентира социальной политики. Мы оказываемся все время в роли Обломова, которого пытаются столкнуть с привычного места обитания, но оно устраивает его таким, как есть. Иногда власти и народ подыгрывали Западу, перенимая у него кое-что, частично, не в полной мере и ненадолго (все-таки культура, наука, промышленность там развиваются лучше нашего), но по большей части просили оставить нас в покое, а если кто-то хотел насильственно приобщить к тем ценностям – упирались всем миром, не считаясь с жертвами.