Андрей Пузырей - Психология. Психотехника. Психагогика

Можно вспомнить один из фильмов Пазолини (весьма необычный фильм), который по-русски называется «Разговоры о любви», хотя этот перевод не вполне передает итальянское его название: «Комичи д’аморе» – это скорее публичный, открытый разговор о любви – «народный форум», «сходка», «собрание», «симпозиум».

Каждый фильм Пазолини – чрезвычайно интересен и ни на что не похож, но этот фильм и в самом деле особый: во-первых, он не игровой, но документальный, а во-вторых – хоть это и документальный фильм, но это не просто «подсматривание» за жизнью и «подслушивание» разговоров, но действительно попытка устроить нечто вроде этакого всенародного «симпозиума о любви», для чего Пазолини объезжает всю Италию, забираясь в самые глухие и «дикие» ее уголки, и всюду не просто появляется с камерой, но активно «сценирует» разговоры, тонко провоцирует своими вопросами, своим участием в разговоре неожиданно откровенные ответы людей и их диалоги между собой – диалоги подчас очень острые, задевающие каждого, что называется, «за живое», – вокруг самых острых и животрепещущих тем.

Будучи сам человеком гомосексуальной ориентации (о чем было известно его современникам – хотя, понятное дело, не тем простым итальянцам, с которыми он заводит свои разговоры в этом фильме), Пазолини, несомненно, не без связи с этим ввел в свой фильм самую тему гомосексуальности – а быть может, даже и вообще обратился к съемкам этого фильма. Понятно, что проблема гомосексуальности и, стало быть, проблема отклонений, или аномалий, в сфере сексуальной жизни, проблема отношения к этим отклонениям, а соответственно, и проблема «нормы» и «нормирования», – что все эти проблемы не могли не быть (как, забегая вперед, было и в случае Фуко, который, кстати, знал этот фильм Пазолини и написал хотя и краткую, но весьма заинтересованную и тонкую на него рецензию, относящуюся как раз ко времени его работы над первым томом «Истории сексуальности»), – понятно, что все эти проблемы не могли не быть собственными проблемами самого Пазолини и поэтому не могли не продумываться или даже «прорабатываться» и проживаться им в поиске их разрешения.

И вот, просматривая некоторые эпизоды фильма, нельзя не видеть, подчас даже с некоторой за него неловкостью, насколько сам Пазолини несвободен по отношению к этой теме гомосексуальности (что, понятное дело, делает для него невозможным и открытый разговор со своими собеседниками), нельзя не видеть, как он – боясь, чтобы его, упаси господь, не заподозрили в чем-нибудь неладном, – не только не пытается полемизировать со своими собеседниками, но старается не давать им хотя бы малейшего повода для подозрений в своем инакомыслии и не раз просто лжет, поддакивая своим собеседникам и упреждая своими репликами их возможные недоумения в ответ на тот или иной неосмотрительно заданный-таки им вопрос: нет, нет – только не подумайте, что…!

Ибо Пазолини прекрасно понимает (и мы, глядя на всех этих людей, понимаем тоже), что гомосексуальность – это нечто, настолько несовместимое с их обыденным сознанием, настолько для них неприемлемое, их пугающее и шокирующее, заставляющее их так отчаянно защищаться, что об этом просто невозможно, немыслимо с этими людьми заговорить.

Так вот, психоанализ, сколь бы это ни казалось невероятным – и именно это и пытается сказать Фернандес, – по сути дела, лишь систематизирует и закрепляет – «консервирует» – не что иное, как бытующие в обыденном сознании, устоявшиеся, «вмененные» ему, не отрефлексированные и критически не продуманные представления.

Давая им свое, претендующее на «научность» и «объективность» (причем – самого что ни на есть кондового естественнонаучного толка) обоснование, он утверждает их в качестве единственной – естественной и непреложной – «нормы».

Фернандес же пытается поставить под вопрос несомненность и непреложность этих, казалось бы, само собой разумеющихся представлений, проблематизировать их – их, а заодно и инкорпорировавшую их и их оправдывающую психоаналитическую мысль. В этом – исключительная важность ходов мысли и самого пафоса работы Фернандеса; в этом – ее бесспорная позитивность, ее эвристичность и продуктивность.

Фрейд во многом был человеком своего времени, с кучей предрассудков, подчас просто невероятных для нас сегодня по их «дремучести», с кучей непреодоленных, а зачастую и сегодня еще даже не вскрытых психоаналитической мыслью ее предпосылок, ее «априори», то есть – не вытекающих из психоаналитического опыта, но, напротив, его определяющих и предопределяющих представлений. Он был человеком весьма несвободным – в том, что касается его мысли, ее оснований, ее предопределенности, иногда – прямо-таки фатальной для психоанализа. Все это так.

Но тут-то и начинаются вопросы, ради которых мы, собственно, и обратились к работе Фернандеса, – вопросы, которые будут мостиком к чтению Фуко, к пониманию его мысли и, тем самым, – через чтение Фуко и через работу с его текстами, – вопросы, которые будут, могут стать также и инициацией работы над нашей собственной мыслью – перед лицом ее современных проблем.

Ибо уже случай психоанализа, взятого через призму его культурно-исторической (по типу – трансцендентальной) критики Фернандесом, но (забегая вперед) с еще большей ясностью – случай рассуждений самого Фернандеса, критически взятых уже через призму генеалогической критики психоанализа Фуко, – эти случаи, продумывание их приводят к пониманию того, что самая рефлексия фундаментальных предпосылок мысли, конститутивных эвиденций сознания требует радикальной трансформации этой мысли.

Уже попытка мысли отдать себе отчет в своих предпосылках предполагает ее вовлечение в работу над собой – работу, требующую не только усилия, но и отваги, поскольку такая работа требует от мысли всю ее целиком, требует, чтобы мысль целиком ставила себя на карту. Работа эта сопряжена для мысли с риском: она не только не гарантирует достижения цели, но не гарантирует даже благоприятного для самой мысли исхода этого ее «приключения»; не гарантирует прохождения мысли через точку своей тотальной «катастрофы», не только уже в нейтральном (в духе современной математической «теории катастроф»), но и в самом что ни на есть драматическом смысле – в смысле прямо-таки гамлетовского для нее вопроса: «быть или не быть» ей дальше как мысли. Вопроса о том, сможет она или нет собрать себя – заново и на новых основаниях, пройдя через точку своего «перелома», «разрыва». Как сказал бы Мераб Константинович: пройдя через точку своего «второго рождения» и в новом месте, или, если угодно: в новом мире.

Но вернемся к размышлениям Фернандеса о «норме» и попытаемся отдать себе отчет в стоящих за этими размышлениями – скрытых, по видимому, от самого Фернандеса – предпосылках его мысли.