Андрей Пузырей - Психология. Психотехника. Психагогика

Можно было бы показать, скажем, что самая идея «развития» высших психических функций, как она сформулирована в культурно-исторической теории, с идеей «истории» – в современном ее понимании – просто несовместима.

Иначе говоря, то понимание «истории» и «исторического», которые можно реконструировать в рамках «культурно-исторической» психологии (положим, отправляясь от реализуемого тут понимания «развития»), не выдерживает никакой критики с точки зрения современной исторической мысли, с точки зрения современного понимания истории; и наоборот: для «истории» и «исторического» – в строгом и современном смысле слова – в рамках культурно-исторической психологии нет и не может быть места!

Когда такого рода речи я позволил себе в свое время произнести перед почтенным психологическим сообществом – в рамках первого своего выступления на Международном конгрессе, посвященном столетию со дня рождения Выготского, – я почувствовал в публике явное замешательство. Оно вроде бы и понятно: услышать такое – вообще, да еще – на «солидной» международной конференции, посвященной юбилею создателя культурно-исторической теории, услышать, наконец, такое от меня – «отъявленного апологета» Выготского, – было от чего поднять уши, а подняв – им не поверить!

Но!

Но, во-первых, не в той ли «вызывающе апологетичной» книжке о Выготском, вышедшей десять лет назад, не только прямо уже было сказано обо всем этом, не только была предпринята попытка указать на причины этого и на последствия, проистекающие из этого для современной психологии, но и были намечены пути для движения психологии в сторону действительно исторической мысли?

И разве, во-вторых, серьезная конференция, посвященная творчеству, делу жизни одного из самых выдающихся мыслителей в истории психологии, – разве она должна быть благообразными поминками по мертвецу, а не попыткой так читать и понимать Выготского, так размышлять о сделанном им, чтобы этим чтением, этой своей мыслью о нем открывать для Выготского возможность сегодня – и всерьез – стать нашим собеседником в обсуждении нашей нынешней ситуации, в формулировке и продумывании наших сегодняшних – и самых критических – проблем?

И, наконец, главное: если все действительно так и есть и если только психология не на словах, но на деле хочет быть исторической дисциплиной – в серьезном и современном смысле этого слова, – разве первое для нее дело не состоит в том, чтобы со всей прямотой и ясностью отдать себе во всем этом отчет, принять и понять это и – исходя из этого понимания – попытаться продумать свою нынешнюю ситуацию и пути своего развития?!

Опыт преподавания убеждает в том, что новое поколение психологов в гораздо большей степени открыто для прямого критического разговора о самых острых проблемах нашей науки, и, обращаясь к ним, нет нужды говорить с оглядкой, а можно держаться существа дела, проводя эту первую линию рассуждения – линию методологической критики (или: критик, поскольку их оказывается – три) психологии, линию критики естественнонаучного, психотехнического и исторического «разума» в ней.

Критика эта, однако, особого рода. Ее особенность определяется установкой на «генеалогический» анализ психологической мысли и психопрактик. Это – установка (как разъясняет свою идею Мишель Фуко) на такую историко-критическую («археологическую») проработку тех или иных феноменов, на такой их анализ, который позволял бы внутри и через него снова и снова изыскивать возможность для работы со своей собственной, то есть с самой – ведущей этот анализ – мыслью.

Как вести методологический анализ, историко-критическую проработку тех или иных психологических представлений и различных форм практической работы так, чтобы внутри и благодаря этому анализу ведущая его «методологическая» мысль сама получала «импульсы» к изменению, приходила в движение, продвигалась вперед?

И вот тут-то и приходится заметить, что само слово «методология» при этом, как это ни странно, следовало бы брать в кавычки.

Поскольку для обычных, «нормальных» форм методологической работы, методологического анализа эта «генеалогическая» установка не только не является чем-то само собой разумеющимся, но оказывается, по существу, чем-то противоестественным, несовместимым с самой идей «методологии».

Обычная, «нормальная» методология, в частности – «методология науки», даже в лучших ее современных образцах (причем, вроде бы, по самой своей идее, в качестве условия своего существования) имеет прямо противоположную установку: методологическое мышление в ходе анализа своего «объекта» с необходимостью должно оставаться неизменным, всегда себе равным, не должно меняться.

Разве не с этим, собственно, связана самая идея «метода»? Ибо о каком же вообще «методе» можно говорить, коль скоро ведущая анализ мысль – в ходе этого анализа, на каждом его шаге – сама беспрерывно меняется, тем более – радикально, «катастрофически» меняется?!

К этой теме мы еще вернемся в самом конце нашего движения.

Итак, линия «генеалогии» (линия работы мысли, ведущей анализ психологии, над собой) – это вторая линия нашего движения.

А третья линия, которая по отношению к первым двум выступает особым способом их проведения, способом особой артикуляции и продумывания возникающих внутри первых двух линий движения вопросов, – это линия «чтения философии» (главным образом – современной философии), чтения «избранных мест» из работ современных философов.

«Генеалогическая критика» психологии, стало быть, будет выполняться нами через и в форме «чтения» – разбора и интерпретации – ряда мыслительных текстов, то есть в форме особого рода «герменевтики».

Внутри этой линии «чтения философии» мы обратимся, в первую очередь, к работам Мишеля Фуко, и прежде всего – к текстам, в которых разрабатывается одна из сквозных и центральных тем его мысли: тема «критики субъекта». В них эта тема продумывается Фуко в форме конкретной генеалогической критики феномена «человека желания», или «человека желающего», понимаемого им, как мы увидим, не столько в смысле особой исторической конституции человека, сколько в смысле особого сущностного «определения» человека, «человека как такового» – наподобие того, как его можно привычным образом определять, скажем, как «человека разумного», или как «человека производящего», или как-то еще.

Можно показать – апеллируя не только к очевидностям обыденного сознания, но также и к базовым представлениям, характерным для собственно психологического видения человека, для психологического мышления о нем, равно как и к «опытам о человеке», существующим в психопрактике, в разных ее направлениях (как классических, так и современных), – что взгляд на человека как на «человека желающего», как на «субъекта желания» не только является отправной точкой в разработке самых разных отдельных тем и проблем психологии, положим – психологии мотивации (что само уже кладется затем в основание разработки всех других тем и проблем, и не только в рамках доминирующей в отечественной психологии «теории деятельности»), но что такой взгляд на человека конституирует психологическую мысль о нем как таковую, является тем, с чем всякая психологическая мысль о человеке сегодня, и даже (если иметь в виду тот неизгладимый отпечаток, который наложил на нее – включая и те направления, которые, казалось бы, стоят к нему в оппозиции, – психоанализ): особенно сегодня! – с чем психологическая мысль «стоит и падает».