Паоло Мантегацца - Физиогномика и выражение чувств

Но если бы теперь, после скитания в тумане прошлого, мы захотели подышать более, чистым воздухом и воспроизвести определенные типы, способные выдержать научную критику, – мы очутились бы в большом затруднении.

Всякий из нас, в узком кругу своей личной опытности, мог подметить, насколько различна мимика у французов, англичан, испанцев. Но совсем другое и гораздо более трудное дело – определить и описать эти различия.

Мы ограничимся немногими словами, в надежде, что при этом условии труднее, по крайней мере, наделать ошибок.

Мимика различных народов всецело проникнута наиболее выдающимися у них психическими особенностями.

Культ красоты и горячая любовь к ней – вот наши добродетели; вынужденная необходимость повиноваться в течение нескольких веков маленьким мирским и большим постриженным тиранам – вот наш позор; отсюда и наша мимика, в общем красивая и страстная, остается недоверчивою и не всегда бывает искреннею.

Каждая провинция Италии имеет свой особый способ выражения душевных волнений. Тогда как миланец охотно смеется своим грубым смехом и этим очень походит на кельтов, – житель Кальяри в высшей степени серьезен, так как он сильно испытал на себе испанское влияние. Тосканец – это по преимуществу итальянец, и вот почему он недоверчивее и сдержаннее всех остальных итальянских народностей; неаполитанец делает руками телеграфические жесты; ромашолец груб и откровенен, а римлянин с его движениями, достойными изваяния, как бы постоянно носит на себе невидимо начертанные вещие буквы: S. P. Q.R.

У француза мимика эксцентрическая, быстрая и веселая; мимика англичанина – горделивая и жесткая; у немца она тяжела, доброжелательна и всегда неуклюжа; испанец и португалец жестикулируют мало; их лицо постоянно апатично, часто вследствие азиатского влияния, а больше из опасения скомпрометировать свое достоинство Hidalgo. Многие из славянских народов неохотно смотрят прямо в лицо, и мимика у них очень двусмысленна; евреи во всей Европе имеют мимику стесненную и робкую, – всяким своим движением они точно просят прощения за свое существование; кажется, будто они всегда готовы бежать, как кошки, которые высматривают беспокойными глазами в какую дверь или через какую стену можно шмыгнуть. Виною тому, однако же, не сама по себе еврейская раса, а наши преследователи, которые в течение стольких веков были направлены против нее с истинно евангельским благочестием.

Скандинавы имеют грубую и неуклюжую мимику, которую я описал в последней моей книге о Лапландии [90].

Подводя итог всему вышеизложенному, можно сказать вообще, что в Европе господствует мимика двоякого рода: экспансивная и концентрическая. Первая встречается у итальянцев, французов, славян, русских; вторая – у немцев, скандинавов, испанцев. Можно бы сказать также, что существует мимика изящная, полная грации, как это замечается у народов греко-латинского происхождения, и мимика грубая, крайне угловатая, без всякой округленности; такова она у немцев, англичан и скандинавов.

Нам остается сказать несколько слов о мимике, свойственной некоторым профессиям. Известно, как часто, при виде какого-либо незнакомца, мы восклицаем: «Этот человек должен быть аптекарем! Держу пари, что это священник или переодетый солдат! А этот непременно столяр!» И нередко эти предположения, высказанные на удачу, оказываются верными.

Если в подобных суждениях или, вернее сказать, догадках мы отбросим то, что может зависеть от покроя одежды и манеры говорить, то все остальные признаки будут относиться к области мимики. Таким образом, профессия оказывает изменяющее влияние на выражение нашего лица, равно как на наш характер, наше здоровье и на множество других внутренних и внешних отношений нашего «я».

Всего более видоизменяют мимику такие профессии, при которых ежедневно повторяются одни и те же мышечные движения или известный род мозговой работы. Вот почему я узнаю дрогиста, аптекаря, столяра, священника и солдата легче, чем других членов общества.

Привычка постоянно сидеть за прилавком и выделывать сверточки и пакеты, придает жестам дрогиста весьма своеобразный характер; у аптекаря выступает почти та же черта, но соединенная с важностью чародея, царящего над предрассудками, страхами и тайнами. По той же причине и врач нередко похож на аптекаря, только у него больше стереотипной серьезности человека, который не может и не должен улыбаться среди страданий, почти постоянно происходящих пред его глазами.

Труднее сказать, почему мне удается часто отличать столяра от других мастеров, обрабатывающих и выделывающих разные материалы. Я считаю возможным, впрочем, объяснить это тем, что привычка стругать, сверлить, пилить, проводить линии, отыскивать симметрии в кусках дерева придает мышцам лица особое выражение, остающееся навсегда.

Священник и солдат принадлежат к определенным общественным сословиям; они носят форму и внешние знаки, которые как бы врезываются в их кожу, мышцы и во все их существо. Жест солдата всегда точен, резок, энергичен: жест священника, податливый и плавный, словно парит в высших сферах, населенных херувимами. Солдат, даже в гражданском платье, всеми своими жестами выражает усвоенную им привычку повиноваться или командовать. Священник, даже в светском костюме, удерживает на себе следы рясы и узкого воротника; пальцы его как будто постоянно благословляют или разрешают грехи; его губы точно непрерывно бормочут унылую требу; он вечно находится в каком-то созерцании, словно беспрестанно чует благовоние небесного фимиама или какое-нибудь земное лицемерие. Один из лучших моих друзей, д-р Эммануил Мальфаки, полагает, что священника можно узнать по его нижней губе, всегда выдающейся, а иногда даже отвисшей, и еще по привычке мусолить себе палец, чтобы быстрее переворачивать листки своего молитвенника.

Легко также отличить от всех других людей моряка, кавалериста и танцовщика; само собою понятно, что это зависит от их особенного способа пользоваться своими ногами. Привычка к верховой езде достаточно ясно определяет национальную черту венгров, арабов и народов Аргентинской республики.

У часовщиков, банкиров, нотариусов, адвокатов есть также своеобразные жесты. Но здесь распознавание становится менее верным и довольно затруднительным. По этому поводу можно бы написать не одну любопытную страницу; забавные карикатуры можно бы нарисовать на каждую профессию, но из всего этого наука мало извлечет материала, пригодного для возведения солидных и положительных построений.

Мимика есть эффект центробежного тока, исходящего из головного и спинного мозга. Если бы каждому волнению и каждому психическому явлению постоянно соответствовали известные мышечные сокращения или расслабления, то было бы весьма легко определить выразительное значение всякого мимического движения, как только под рукою имелись бы опытные данные, необходимые для составления уравнения. При этом условии мы могли бы не только понять смысл выражения, но даже измерить и степень вызывающей его силы. К сожалению, задача не может быть уложена в эти тесные рамки, так как она оказывается гораздо сложнее. В тот момент, когда волнение готово выразиться известным образом посредством той или другой группы мышц лица, туловища или конечностей, оно часто осложняется противодействующими или умеряющими моментами, под влиянием которых мимика испытывает различные модификации и, в конце концов, при одном и том же волнении может оказаться совершенно измененной. Таким образом, мы утверждаем, что мимически весьма редко выражаются простые волнения, и что, вообще говоря, мы имеем перед собою равнодействующую различных и противоположных сил, взаимно уравновешивающих и видоизменяющих одна другую. В этом состоит главное возражение, которое выставляется против физиогномики, в смысле толкования внутреннего человека, и которое послужило поводом для Лафатера написать его первый отрывок – об ошибках, приписываемых физиономисту [91]. Но это было столетие тому назад, когда защитник физиогномики не располагал экспериментальными данными, а также тонкими, строгими, неопровержимыми выводами науки, которые давали бы ему возможность возражать своим противникам с более солидным оружием в руках, проникая в самую сущность дела. Кроме этого затруднения, зависевшего от эпохи, в которую жил Лафатер, он, благодаря своей чувствительной натуре, обыкновенно быстро скользил по поверхности явлений, чтобы насладиться пылом того чувства, какое они ему внушали.