Джон Гриндер - Истоки нейро-лингвистического программирования

Совершенно предсказуемо настройка на творческое подсознательное становилась гораздо слабее по мере того, как НЛП начало выходить на международный уровень в конце 70-х годов. Первостепенное значение придавалось фиксированному содержанию, такому как ключи доступа и репрезентативные системы, и разгорелось соревнование между теми, у кого имелась самая быстрая семиступенчатая модель для того или иного понятия. И хотя такие модели фиксированного содержания могут быть полезными инструментами в определенных контекстах применения, обращение излишне пристального внимания на содержание обычно приводит к принятию карт за территорию, при этом также больше способствуя развитию технократического, а не творческого мышления. Это парадоксальный итог, учитывая, что изначальные основы НЛП были в точности противоположными. Стоявшие у истоков группы редко надолго задерживались на позициях «фиксированного содержания»; возможно, мы просто были слишком поглощены смехом и весельем, чтобы становиться негибкими. Передвижения между множественными картами и множественными позициями были присущи раннему духу НЛП, благодаря чему музыка, сопровождавшая этот «танец», превращалась в великолепную джазовую импровизацию.

И здесь особую роль играет отношение читателя к карте. Карты можно прочесть и использовать как буквальный текст или как поэтическую метафору. Отличие между ними отражено в разнице между «знаком» и «символом». Знак можно описать как нечто, имеющее смысл в устойчивой привязке к неизменному контексту. Например, красный цвет светофора означает (и должен означать!) одно и то же для всех водителей. Однако у символа есть различные, иногда противоречащие друг другу значения, многие из которых недоступны сознательному восприятию. Конечно, в этом и состоит разница между сознательным и творческим бессознательным умами. Сознательный ум действует, отталкиваясь от фиксированной отправной точки, в то время как периферийная область бессознательного делает возможным плавное движение множественных позиций. Суть в том, что одна и та же карта может быть прочитана как знак или как символ. В мире середины 70-х, до появления НЛП, паттерны были задействованы как метафорические символы.

Экологическая и творческая значимость карт как метафор была отмечена не только Гриндером и Бендлером, но также Эриксоном и Бейтсоном. Бейтсон подчеркивал мысль о двойном или множественном описании как о ключевом требовании к экологичной карте, в то время как Эриксон делал равнозначный акцент на том, что «люди приходят на терапию, потому что стали негибкими, и ваша задача состоит в том, чтобы помочь им вернуть гибкость!» Другими словами, ограничения возникают, когда человек жестко придерживается фиксированной карты, а новые возможности открываются при разработке разнообразных карт.

И Бейтсон, и Эриксон учитывали этот принцип в своих подходах к обучению. Бейтсон мог начать лекцию с примера из биологии, затем без всяких объяснений рассказать историю из области литературы, затем еще одну о кибернетике и так далее. В конце лекции он никаким образом не объединял эти истории. Вместо этого он «хмыкал» в своей архетипичной британской манере, вытирал испачканные мелом руки о брюки и рубашку и выходил из аудитории, покидая студентов, погруженных в необычный учебный транс.

Похожим образом Эриксон часто начинал учебное занятие с многозначительного вопроса: «Чему вы хотите научиться сегодня?» Я быстро понял, что если вам очень хотелось узнать что бы то ни было, это был самый подходящий момент задать вопрос, а затем пристегнуть ремень безопасности. Эриксон тут же поворачивался к какому-нибудь бедняге и с энтузиазмом приступал к гипнотической демонстрации, насыщенной многоуровневыми метафорами. В какой-то момент вы осознавали, что он уже работает с еще одним студентом, затем с еще одним, и все это с параллельными гипнотическими проявлениями и каскадом метафорических историй. И продолжалось все это неизвестно сколько времени, обычно никто не смотрел на часы (уж точно не я с моим ирландским менталитетом!), после чего Эриксон делал паузу и спрашивал с огоньком в глазах: «Еще вопросы есть?» Конечно, большинство присутствующих начинали вспоминать, каким же был самый первый вопрос; но не было никаких сомнений в том, что многие ответы были найдены.

Такое использование метафоры казалось более высоким уровнем по сравнению с изоморфным отображением содержания, предлагаемым некоторыми метафорическими моделями. Каждая метафора содержала особый паттерн, который сам по себе был интересен (и мог восприниматься как изоморфный). Но соотношение отдельных метафор складывалось в более глубокий паттерн подобно тому, как различные части джазовой импровизации сливаются в целостную композицию. И, возможно, еще более интересным являлось то, что каждая метафора могла в то же самое время нести в себе множественные противоречивые значения, увеличивая число возможных смыслов в геометрической прогрессии. Неудивительно, что как только мы покидали стены кабинета Эриксона, тут же разгорались споры о том, с кем именно он общался и в чем был «истинный смысл» этой коммуникации.

Мне это напомнило историю о подростке, который подошел к Джону Леннону и Йоко Оно в разгар их свадебной вечеринки в 1969 году. Пробравшись сквозь толпу гостей, юноша приблизился к Леннону с магнитофоном и спросил:

– Мистер Леннон, могу ли я задать Вам несколько вопросов?

– Да, конечно, – любезно ответил Леннон.

– Говорят, – продолжал молодой человек, – что в песнях «Битлз» существует много скрытых смыслов.

– Я полностью согласен с этим, – отозвался Леннон. – Обычно, примерно через 6 месяцев после выпуска нового альбома, я сажусь и слушаю его. И я каждый раз поражаюсь, как много в наших песнях смыслов, которые я не замечал раньше. А ведь я сам написал эти песни!

И он продолжил рассуждать о том, что это истинно для искусства вообще: это была коммуникативная метафора, в которой содержатся множественные противоречивые смыслы, многие из которых недоступны сознательному восприятию.

Таковым был мой опыт в ранние дни НЛП. Мы были замечательным цыганским табором, игравшим новый вид музыки. Рождавшиеся песни – карты, книги, лекции – задумывались не как «истина», но как интересные метафоры, которые могли со временем выявить новые способы видения мира и действий в нем. Как только карта содержания доказывала свою полезность, она переставала быть полезной, поскольку работа с ней сдвигала все пространство, требуя новых карт. На более значимом уровне те ранние дни предлагали способ мета-обучения, расставания с устоявшимися позициями и картами и возможность учиться путем творческой импровизации. Опыт, полученный в общении с Бендлером и Гриндером, дополненный знакомством с Бейтсоном и Эриксоном, обозначил мой жизненный путь как великое путешествие осознания.