Лайонел Корбетт - Священный котел. Психотерапия как духовная практика

Человеческая способность к эмпатии означает, что мы действительно можем делить страдания друг с другом. Тот, кто считает эмпатию резонансом лимбической системы и контрпереносом, не принимает в расчет духовную важность аффективной сонастроенности [80] Обсуждение темы лимбического резонанса см. в: Lewis, Amini, Lannon, 2000. . Общие аффективные состояния очень важны, так как напоминают нам о том, что мы не раздельные сущности – все мы вовлечены в одно поле сознания. И если кто-то осознает присутствие трансперсонального базиса, на который опирается наша работа, то он может довериться объективному процессу исцеления, столь необходимому душе. И тогда терапевтическая помощь при болезненном аффективном состоянии превращается в духовную практику, основанную на вере. Пока терапевт может терпеть болезненный аффект, противостоять ему нет смысла – иначе будет только хуже. Напротив, лучше позволить себе страдать вместе с другим человеком, связав себя с ним эмоцией, как если бы тело было резонатором. Когда происходит проективная идентификация, обычно советуют пропустить переживание через собственную психологическую структуру и найти слова, которые помогли бы человеку «переварить» и ассимилировать эмоцию. Это не всегда получается сделать вербально; можно, не говоря ни слова, открыть сердце и позволить эмоции переместиться в тело. Обычно, дойдя до пика, страдание начинает затем постепенно отступать. Технические аспекты этого процесса важны только во время самого переживания. Уже потом терапевт может размышлять о вкладе своего душевного склада и контрпереноса в пережитый опыт, потому что непосредственно во время терапии такие мысли могут лишь помешать. Если глубокое страдание присутствует здесь и сейчас, то попытки думать о технических сторонах терапии можно сравнить с попыткой обдумать физику и механику движения в тот момент, когда нужно ударить по мячу.

Осознание присутствия Самости помогает терапевту отбросить личные заботы и проблемы, например потребность быть эффективным или чувствовать себя «целителем». Это присутствие означает, что в любой, самой сложной ситуации есть незримый фон, который может предоставить неожиданную помощь, озарение или вдохновение, когда кажется, что всеми нашими словами и поступками руководит третья сила. В ситуациях отчаяния, когда мы пытаемся сделать все, что в наших силах, итоговый результат обеспечивает Самость, а не Эго. Если терапевт не имел опыта сознательных переживаний Самости, он не сможет довериться ей. Но если человек уже знает о ее существовании, то он может в известной мере расслабиться, понимая, что достижение конечного результата – не в его руках, так как он является частью судьбы и предназначения другого. Такие утверждения потенциально опасны, потому что могут потакать недобросовестности, поверхностному взгляду на страдания как на результаты «кармы» или чего-то неважного с точки зрения вечности. Но даже если мы не в силах помочь, всегда важно быть рядом, быть открытым и чистосердечным соучастником и свидетелем.

Иногда достаточно просто быть рядом и быть открытым, хотя неспособность изменить ситуацию бросает вызов терапевту и включает его внутреннюю критику. Быть эффективным – забота терапевта, а включение в терапию собственных забот создает напряженность, потому что от него требуется спонтанность и подчинение интуиции. Если Эго терапевта считает, что должно взять весь груз на себя, то терапевт, скорее всего, «перегорит». Однако исцеление – это не то, что мы совершаем, оно происходит само. Красноречивее, чем Вирджиния Сатир не скажешь: «Весь терапевтический процесс должен служить цели раскрытия целительного потенциала внутри самого пациента. И пока этот потенциал не раскрыт, ничего не изменится. В итоге глубинные „Я“ терапевта и пациента должны встретиться» (Satir, 1987, p. 19). Мы не можем ответить на вопрос, как это происходит, потому что это не функция Эго. Оно может произойти, а может и не произойти. Мы же должны быть сознательны и готовы, технически компетентны и как можно более открыты. Если парадигма раненого целителя верна, то главная задача терапевта – постоянно осознавать собственную уязвимость, потому что на этом уровне Эго терапевта оказывается очень хрупким, что создает предпосылку для истинной связи и близости с другим человеком. Иначе Эго терапевта превращается в замок, а на другого мы смотрим уже через окно или бойницу.

Другими словами, терапевтическая работа призвана высвободить способность души к исцелению. Мы чувствуем это, когда становимся свидетелями чего-то мощного и необъяснимого, присутствующего во время терапии. В действие вступает нечто, живущее само по себе; когда Самость говорит через нас, результат непредсказуем. Древние сказали бы, что это бог нанес нам визит. Каждый день видишь, как терапия помогает людям, хотя терапевт сам не знает, что он для этого сделал. Некоторые аспекты психологических изменений настолько тонки и неуловимы, настолько бессознательны, что мы не можем их обнаружить и судим о них лишь по их воздействию и результатам.

Духовность психотерапевтической практики требует от терапевта отказа от необходимости понимать, что происходит, от желания самоутвердиться за счет работы. Самопожертвование необходимо, если терапевт должен оставаться внутри болезненных отношений, отягощенных негативным переносом. Это самопожертвование заключается в том, чтобы оставаться внутри комнаты, где проходит терапия, час за часом, несмотря на ненависть и гнев, не отвечая, не взрываясь, понимая, что все это необходимо. Справедливо и обратное: если терапевтические отношения положительны, обе стороны друг в друге души не чают, то в жертву надо принести свои приятные социальные, или сексуальные, или профессиональные отношения. И это самопожертвование происходит день за днем, потому что мы чувствуем существование глубокого смысла, ощущаем присутствие другого уровня реальности, понимаем, что все это важнее каждодневных потребностей. Мы не можем точно сказать, что это за новая реальность, потому что ощущаем ее на уровне наших душ и любые слова кажутся не подходящими для описания.

Уильям Джемс указал на очевидную связь между подчинением чужой воле и жертвенностью, утверждая, что «то личное отношение, в каком индивидуум должен находиться к тому, что он признает Божеством… оказывается одновременно состоянием беспомощности и самоотречения» (James, 1958, p. 54 / Джемс, 2014, с. 55). По мнению Юнга, когда мы действительно жертвуем чем-то очень ценным, то этот объект должен отдаваться целиком, как бы уничтожаться (Jung, 1954b, par. 390 / Юнг, 2006, с. 299–303). Это важно иметь в виду, потому что можно отдать что-то таким образом, чтобы это выглядело как жертва, но на самом деле это может быть манипуляцией, способом вызвать чувство долга у другой личности. В этом случае мы не отдаем, а выгадываем что-то для себя. Настоящая жертва – это, наоборот, акт любви и выражение наших убеждений. Юнг утверждает, что, когда мы отказываемся от объекта, к которому привязаны эмоционально, то это становится пожертвованием частички самого себя (там же, par. 397–398 / там же, с. 306–307). В качестве примера он вспоминает приказ Бога Аврааму принести в жертву его сына Исаака (Быт. 22: 1–14). Можно представить, что отец, готовый убить своего сына, убивает и часть себя; и тогда он одновременно и жертвующий, и жертва. Аналогичным образом, если Самость призывает меня принести в жертву часть себя, то Самость, будучи моей глубинной сущность, жертвует частичкой себя. Юнг считает, что Самость хочет, чтобы Эго стало частью этого процесса. Как пишет Эдингер, Самость требует от Эго сознательного самопожертвования (Edinger, 1986, p. 35). Если Эго признает эту необходимость самопожертвования, то бессознательное уже не будет вести себя деструктивно.