Виктор Ильин - Теория познания. Философия как оправдание абсолютов. В поисках causa finalis. Монография

«Живешь, смотришь на людей, и сердце должно либо разорваться, либо превратиться в лед», – печалился Шамфор. Ламентация лишается привкуса драматического, если представить, что дело человека связано с его назначением. Такой поворот требует принятия базового рамочного условия в качестве предпосылки размышления. Разумеется допущение унитарности всемирно-исторического процесса.

Если руководствоваться единственно приемлемой для нас сравнительно-аналитической точкой зрения и выводить назначение человечества из самого факта человечности, объективного существа человека, надлежит перво – наперво оговорить исходное. Исходное же – двуединый вопрос единства истории и ее факторов. В отношении первого признаем: мы – последовательные, убежденные адепты естественноисторического монизма. История едина; ее унитарность – в объективно-эволюционном происхождении. В отношении второго уточним: опять-таки мы остаемся апологами естественноисторичности. Говоря откровенно, нам никогда не была близка вероучительная схема Августина-Ясперса, усматривающая единство истории в мистериях творения богом человека и грехопадения. Сверхъестественное наделяет смыслом, означивает нечто лишь для субъекта, потерявшего вкус к разуму. Те же, на кого не действует фидеистическая установка, принимают в расчет мир не как фантазм, но как данность.

Человек как существо самоценное есть предмет, бытие которого само по себе есть цель, он есть сущее для себя; остальное все – его обслуживающее. С данных позиций не человек – креатура бога, а бог – креатура человека. Вникнуть в судьбу человека позволяет не сакрализация, а взвешенная динамическая натурализация – прослеживание упрочения человека разумного. Подпочва единства истории – не священнодейство, задающее тривиально чудотворный ряд: творение – грехопадение – воплощение – искупление – воскресение; ось жизни в ином – достойном движении к материальной и духовной раскрепощенности, полноте самореализации через социальный и экзистенциальный прогресс, восхождение к гуманитарно высокому.

Творец сущего имеет судьбу субстанции. Традиционная метафизика наделяла данной судьбой бога, в оправдание его деяний разворачивала теодицею. Нетрадиционная метафизика, не могущая быть креатологией и только могущая быть «метаантропологией акта» 16, в оправдании «дел преобразовательных славных» разворачивает антроподицею. Человеческая история перестает быть историей придания «смысла бессмысленному» (Лессинг) – потусторонний всесильный вседержитель вполне способен обойтись без зеркальной несовершенной копии (а как иначе? – каждый вслед за Шелером вправе обострить: «Если бог всемогущ и всезначим, как же он мог сотворить такого разорванного человека, как Я?» 17). Откуда следует: вникнуть в судьбу сущего, его назначение предполагает выработать серьезную версию его самостановления вплоть до высшей сферы мироздания – упрочения Homo sapiens. Приступая к эскизу такой версии (сплачивающей «гонию» и «софию»), оттолкнемся от соображений эволюционно-исторических.

Капитальнейшая проблема ищущего ума – проблема формо- и структурообразования в мире. Ход морфогенеза во многом не прояснен и поныне. Как идут цепные реакции усложнения? Как строится целое из частей? Как работает эволюционная фабрика действительности? Данные и однопорядковые им вопросы не дают покоя людям, начиная с древности. Античные мудрецы проблему возникновения мирового порядка (космоса) из хаоса толковали как проблему архе: космос с помощью логики выстраивался из мысли, из некоего предельного сущностного, устойчивого, автономного основания – непреходящего в череде вещей, порождающего наблюдаемое предметное много- и разнообразие. Архе и есть подобное первоначальное основание, ответственное за происхождение сущего.

Программа архе исторически реализовалась в двух вариантах: субстратном и субстанциальном. Первый сводился к отождествлению основоположного с конкретной природной стихией («вода», «воздух», «огонь» и т. п.); второй в трактовке начального исключал предметную привязку: основа рассматривалась фактурно неспецифицированным сущностным (апейрон, гомеомерии, бог). Концептуальное преимущество второго толкования – универсальность, абстрактность, избегающая искусственных, вычурных схем сведения и выведения реального мира из отдельных его компонентов. Последнее вслед за Анаксимандром, вероятно, уже четко осознавал Ксенофан, предложивший пантеистическую картину действительности.

В постантичную эпоху субстанциальный подход, окончательно вытеснив субстратный, утвердился в философии в качестве всеобщего. Средневековье, Новое время породили многочисленные редакции онтологии, не выходившие за рамки ее прочтения как компендия данных о свойствах бытия, атрибутах мироздания. Кульминация линии (через Декарта и картезианцев, Лейбница и лейбницеанцев) – натурфилософия Вольфа и его эпигонов (вплоть до Рихтера, Эшенмайера, Кильмейера), выявлявших скрытые качества, тайные силы вещей.

Позитивная роль философской онтологии (натурфилософии) в истории определялась самим ее назначением: стремлением теоретизировать по поводу фактов на эмпирической стадии науки, когда наука (ввиду неразвитости) не могла справляться с этой задачей.

Подмена натурфилософией теоретического знания, однако к рубежу XIX столетия, выглядя полным анахронизмом, приняла весьма одиозную форму противопоставления опытного и сверхопытного исследования. В четком, императивном плане альтернативу «научная эмпирия – натурфилософская теория» сформулировал Шеллинг, утвердивший: «Да будет вражда между философией и наукой». Набирающий силу, день ото дня крепнущий положительный опыт, однако нещадно разоблачал беспредметность, иллюзорность, несообразность, предвзятость фантастических натурфилософских конструкций. Общий дух неприятия естественнонаучной интеллигенцией натурфилософских претензий на подмену науки выразил Берцелиус, который, отмечая профессиональную некомпетентность натурфилософов, рекомендовал: «Современным натурфилософам следовало бы в собственных интересах касаться лишь вопросов, стоящих вне контроля естествоиспытателей».

Благотворный позитивный прогресс предметной науки, разрушив натурфилософию как модус исканий, поставил под сомнение значимость спекулятивной онтологии – умозрительной доктрины миростроя. При соответствующей развитости научного интеллекта необходимость в какой-то наднаучной теории бытия отпала. Тем не менее онтология в философии сохранилась. Сохранилась под фирмой не натурфилософии, но специфической теории бытия, вводящей образ реальности, с которой коррелируются предметоориентированные конструкции ищущего интеллекта. Выразимся тщательнее.