Гари Голдсмит - Клинические и исторические аспекты психоанализа. Избранные работы

Возникает вопрос, является ли сеттинг ригидно фиксированным соглашением или же он быть модифицирован. Насколько он гибок? Ответ, конечно, зависит как от индивидуальности терапевта, так и во многом от вопросов техники. Однако при первом приближении можно было бы сказать, что с уверенностью в интернализированных идеях сеттинга, уверенностью в том, что он может стать частью его анализирующего Эго, аналитик может затем модифицировать сеттинг в соответствии с попытками отвечать потребностям пациента. Некоторые пациенты просто не могут работать с предлагаемым сеттингом. Так было в случае с моим пациентом У. Когда он мне впервые представился, он был школьным психологом 63 лет. В последние годы он много читал о психоанализе и хотел пройти анализ, чтобы понять природу своих хронических сложностей в межличностных отношениях. Невзирая на то, что он знал, что стандартная частота посещений составляет 4–5 раз в неделю, он попросил разрешения приходить лишь один или два раза. Это первое, что меня удивило, – он желал того, что в действительности не являлось психоанализом. После того, как я разъяснил ему, что такое сеттинг в психоанализе, он согласился на четыре раза в неделю. Но вскоре он нашел следующие причины, чтобы сократить частоту сессий: самостоятельная продуктивная работа над своими инсайтами без потребности приходить ко мне, большое количество поездок, а также большое количество семейных обязанностей. У. сначала согласился с моими требованиями (я напомнил ему о том, что желание таких изменений должно быть аналитически исследовано, а не отыграно), но через 2–3 недели он своим единоличным решением сократил посещения до одного раза в неделю, а затем – через четыре месяца – и вовсе прекратил приходить. (Когда я говорю «единоличным», я имею в виду, что решил принять это его решение и понаблюдать за тем, как будет развиваться ситуация – я больше ни на чем не настаивал и не конфронтировал с пациентом.) Несмотря на уход, он был очень признателен и убедился в том, что я приму его, если он захочет вернуться. И он несколько раз возвращался, но один и тот же паттерн повторялся вновь. Если я предлагал психотерапию один раз в неделю, он чувствовал, что этого недостаточно для аналитического лечения, которое он хотел получить (но не получал). Мы исследовали, насколько это было возможно в то время, его идеализацию анализа, так же как и другие возможные источники его неспособности придерживаться сеттинга. Моя фрустрация росла, и я много думал о том, что, возможно, лучше закончить лечение, чем продолжать его, так как оно, по моему мнению, переходило в бесконечный, непродуктивный опыт. Другая характерная черта этой терапии состояла в том, что у меня часто возникало чувство, что мои простые вопросы или интерпретации перегружали его, и ему были необходимы время и дистанция, чтобы систематизировать их. Он слишком остро реагировал на мои интервенции, они вызывали у него «столбняк». Если он прослушивал лекцию или прочитывал статью, то на сеансе комментировал их в деталях, часто приносил книги ко мне в кабинет. Он читал о развитии детей и затем давал своей дочери длительные аналитические пояснения по поводу того, как разрушительно ее воспитание внучки. (Он просил свою дочь высказывать свободные ассоциации по поводу его пояснений – для того, чтобы он мог исследовать ее сопротивление, пытаясь таким образом неуклюже имитировать с ней психоаналитическое лечение.) Он презирал других, кто не достиг его уровня аналитической изощренности, и пытался учить их путем указания на их невежество. У меня было ощущение хрупкого мужчины с нарциссическими нарушениями, который был карикатурой на глубокого интеллектуала или аналитика-любителя. Я начал осознавать, каким чрезвычайно осмотрительным я был, выбирая слова для моих интервенций. Фрейд «заглядывал мне через плечо» неодобрительно. Мне было интересно, помогал ли я У., позволяя ему так часто уходить и возвращаться. (До меня он был у многих аналитиков в Бостоне и отверг их всех. Или они отвергли его? В терапии со мной он был уже значительно дольше. Но, возможно, мне следовало бы поступить так же, как они?) В тот момент, когда я уже был готов начать сильнее конфронтировать с неизменным сопротивлением пациента и напомнить ему, что с его желанием уходить и возвращаться он провалил терапевтический контракт, который предполагает скорее исследование, чем отыгрывание, ему приснился длинный сон. Суть сна была в том, что он как пассажир ехал в машине на психоаналитическую конференцию (по той же дороге, по которой приходил ко мне в кабинет). Сзади в машине сидели его родители. И вдруг мощный водитель острыми ножницами отрезал У. пенис. Кто-то пытался приставить его обратно, но это было слишком сложно, и его пришлось выбросить. В свободных ассоциациях пациент описывал свою поездку на конференцию несколько дней назад, в течение которой он пять раз съезжал с автобана, чтобы вернуться домой («слишком устал и не хотел подвергать опасности свое здоровье»), но затем возвращался на дорогу, чтобы продолжить путь на конференцию. Его аффект был неожиданно слабым по отношению к этому сну. Однако на меня это оказало огромное воздействие. Выслушав У., я стал способен более эмпатично переживать глубину его страха и более остро почувствовал глубокую трансферентную тревогу, которую он переживал. Это повлияло на мое отношение к сеттингу, так как я понял, что пациент был неспособен оставаться в терапии на условиях, иных, нежели те, которые он мог контролировать, и я отставил в сторону свою внутреннюю потребность заставлять его соблюдать рамки, которые были изначально оговорены. Возможно, это изменение во мне также возымело действие и на него. С тех пор, с некоторой помощью, он стал понимать, что его приходы и уходы имеют психологические корни, а не являются только лишь результатом внешних факторов. Он также признал маленького, напуганного, кастрированного мальчика, спрятанного внутри «великого ученого-психоаналитика», которым он хотел быть. Я смог принять в работе с ним тот сеттинг, который был единственно возможным, чтобы он чувствовал себя в безопасности.

Здесь – на полпути моего доклада, в котором, как ожидается, прозвучат подготовительные материалы для дискуссии этой недели, я должен сознаться, что у меня все еще нет точных ответов на вопрос «что такое сеттинг?» Хотя, я уверен, у всех вас есть хорошие идеи относительно того, что это такое, я предпочитаю оставить понятие сеттинга не до конца определенным и позволить вашим ощущениям по этому поводу несколько прирасти. Я также намереваюсь сравнить вашу расплывчатую формулировку сеттинга с высказываниями различных мыслителей-психоаналитиков. Как я уже сказал вначале, сеттинг – это договоренность о месте, времени и взаимном поведении между двумя участниками терапии, без дальнейших уточнений. Как я отметил сегодня, большинство из нас уважительно отнеслись к сеттингу, без чрезмерного отыгрывания. Наш сеттинг здесь – это договоренность о встрече в определенном месте, в определенное время; моя задача – говорить в течение определенного времени без перерыва, в то время как вы – в большей своей части – остаетесь безмолвными и, вероятно, внимательными к моим словам. У нас есть контракт, который определяет вопросы физического пространства и времени, а также наше поведение. Нарушение этого непроговоренного контракта часто приводит к волнению, агрессивным или раздражительным реакциям, как если бы, например, я решил поговорить о чем-то бесполезном для вашего образования, или если бы кто-то из вас начал шуметь (вспомните, какими сердитыми становятся люди в кинотеатре, когда кто-то рядом разговаривает или звонит мобильный телефон и нарушает магию момента). Эти реакции предполагают, что существует мощная динамика, делающая упор на внутренние, присущие сеттингу договоренности. Если это так, то все это присутствует и в нашей профессиональной работе, где это намного важнее, чем в неклинических ситуациях.