Авантюристы, иллюзионисты, фальсификаторы, фальшивомонетчики

Герцогиня Кингстон провела у Радзивилла две недели, в течение которых она посетила и его знаменитый родовой замок, находившийся в местечке Несвиж. Невдалеке от этого местечка, окруженного тогда густыми дебрями, Радзивилл для потехи герцогини устроил охоту на кабанов. Охота происходила ночью, при свете факелов. На нее, по приглашению Радзивилла, съехались все соседние паны с их семействами, и каждый из них имел при себе множество слуг. Вся эта ватага кормилась сытно и вкусно в течение нескольких дней за счет князя. По ночам, во время проезда герцогини по владениям Радзивилла, которые с малыми перерывами тянулись через всю Литву, дороги были освещены пылавшими кострами и смоляными бочками, а около ее кареты ехали провожатые с зажженными факелами. Во всех местечках, принадлежавших князю, местные власти являлись приветствовать герцогиню, о приближении которой возвещали жителям пушечные выстрелы. В свою очередь, и мелкая шляхта, раболепствовавшая перед Радзивиллом и готовила его гостье если не такие пышные, то все же чрезвычайно радушные встречи.

Сама леди Кингстон, рассказывая в своей краткой биографии, помещенной в «Записках» баронессы Оберкирх, о том приеме, который ей сделал Радзивилл, прибавляет, что он, страстно влюбленный в нее со времени знакомства в Риме, просил ее руки, но она отказалась вступить с ним в брак, не желая оставаться «в дикой стране, среди сарматов, которые одеваются в звериные шкуры».

Из этой «дикой страны» герцогиня Кингстон, дружески расставшись с Радзивиллом, отправилась в Петербург, где несколько лет тому назад ее встретили с таким почетом и где теперь ее ожидало горькое разочарование. Прежний чрезвычайно благосклонный прием, оказанный герцогине со стороны императрицы Екатерины II, сменился теперь вежливой и сдержанной холодностью. На этот раз Петербург показался герцогине совсем не тем городом, каким он показался ей в 1776 году. Она была теперь в нем совершенно незаметной личностью. Отношения ее со двором ограничились сухим официальным представлением. Императрица не приглашала ее в свой избранный круг, а петербургская знать не устраивала в ее честь никаких праздников. Вскоре, при такой неблагоприятной обстановке, герцогиня убедилась в том, что ей нечего было ожидать и искать в Петербурге и что получить желаемое ею звание статс-дамы она не может. Вдобавок к этому, ее надежды на получение огромных доходов с купленных в Эстляндии Чэдлейских мыз оказались также несбыточными. Принадлежавший ей водочный завод не приносил никаких прибылей. Кроме того, казна, ввиду разных упущений в ведении дел на этом заводе, наложила на герцогиню штрафы, так что сразу после ее приезда в Петербург к ней явился полицейский офицер, который представил ей документы о платежах, которые ей необходимо было сделать в соответствии с указом казенной палаты. Независимо от этого, занятие по водочной части сильно уронило в общественном мнении прежнюю знаменитую петербургскую гостью. Теперь на нее уже не смотрели как на знатную иностранную путешественницу, сорящую деньгами, а скорее как на заезжую промышленницу, желавшую разжиться посредством надувания казны и за счет спивающихся простых людей. Обаяние, окружавшее герцогиню Кингстон в первый приезд, совершенно исчезло. Вследствие этого ее вторая поездка в Россию прошла без всякого шума и по своим результатам была для нее гораздо неприятнее, чем первая, после которой герцогиня увезла все-таки с собой хоть какие-то воспоминания, льстившие ее ненасытному самолюбию.

Побыв несколько дней в Петербурге и не застав здесь Потемкина, на покровительство которого она рассчитывала, герцогиня Кингстон вернулась в Кале на нанятом французском коммерческом судне.

По возвращении во Францию герцогиня Кингстон окончательно избрала местом своего постоянного жительства город Кале, жители которого не переставали пользоваться ее необыкновенной к ним щедростью. В 1786 году она задумала было поехать в Англию, но, узнав, что английские газеты снова в неприязненном тоне заговорили о ней и что на ее счет в Лондоне стали появляться самые оскорбительные и грязные пасквили и памфлеты, она отказалась от своего намерения посетить родину и решилась навсегда остаться во Франции, поселившись в Париже. Там она наняла на улице Кокрон великолепную гостиницу, а недалеко от Фонтенбло купила замок Сент-Ассиз, заплатив за него 1 400 000 ливров. В этом роскошном замке герцогиня прожила только одну неделю. Она умерла в Сент-Ассизе скоропостижно от разрыва сердца 28 августа 1788 года на шестьдесят девятом году жизни.

Баронесса Оберкирх, видевшая герцогиню Кингстон за несколько дней до ее смерти, писала о ней следующее: «Она действительно женщина необыкновенная; она поверхностно знала чрезвычайно много, т. к. проводила время с людьми умными, образованными, бывшими в ту пору знаменитостями во всей Европе. Хотя она только слегка могла касаться того или другого ученого или вообще важного вопроса, но говорила превосходно и картинно». При большом знакомстве с практической стороной жизни она имела слишком пылкое воображение и была горда и упряма. Несмотря на старость, герцогиня Кингстон, по словам баронессы Оберкирх, еще сохраняла следы поразительной красоты.

После смерти герцогини ее состояние, по самой умеренной оценке, оценивалось до трех миллионов фунтов стерлингов, хотя она и тратила доставшееся ей от мужа наследство без всякого расчета, бросая пригоршнями деньги куда ни попало. Следует заметить, что, несмотря на неудачи, испытанные ею в обеих поездках в Петербург, герцогиня Кингстон чувствовала к нему какое-то особое влечение, которое было высказано ею в завещании. В нем леди Кингстон говорит, что в случае, если она умрет поблизости от Петербурга, то чтобы ее непременно похоронили в этом городе, т. к. она желает, чтобы прах ее покоился в том месте, куда при жизни постоянно стремилось ее сердце. Некоторую часть своего состояния она предоставила тем лицам, с которыми познакомилась в бытность свою в России, и между прочим завещала императрице Екатерине II драгоценный головной убор из бриллиантов, жемчуга и разных самоцветных камней.

Эжена Франсуа Видока, начальника охранительной полиции, по праву можно назвать легендарным героем французского народа. Ему были присущи телесная сила, храбрость и тонкий, хитрый ум. Это был актер социальной комедии, воспоминание о котором свежо в народе до сих пор, тогда как множество эфемерных знаменитостей предано забвению. Правда, известностью своей он частично обязан тому, что в ряду злоумышленников вел борьбу с обществом. Его необыкновенные приключения, смелые поступки, хитрости и многочисленные побеги могли бы заполнить не один роман. Но если бы дело ограничилось только этим, то известность его не превзошла бы известности других подобных злодеев, имена которых, неразрывно связанные с тюрьмой и острогом, заклеймены позором и служат только предметом нездорового любопытства. Видок же несравненно выше этих героев уголовного суда, быстро кончавших свою блистательную карьеру виселицей, тем, что он захотел восстановить свое почетное имя, вооружась против своих соучастников, и использовал свои исключительные способности, свою дорого приобретенную опытность и неустрашимую энергию на службу обществу. Вследствие этого вторая половина жизни Видока еще более богата приключениями, еще интереснее первой. Это целая история погони за ворами. Охота на воров представляет весьма сложную игру, и трудно представить себе, какого умственного напряжения, каких замечательных способностей она требует.