Александр Кучинский - Преступники и преступления. Женщины-убийцы. Воровки. Налетчицы

Крем устранил физиологические причины, которые, как правило, мешают женщинам насиловать мужчин. Шесть изголодавшихся дам терзали парня почти двое суток. Крепкие мозолистые руки удерживали его на кровати и затыкали рот. Володя, с прикрученными к батарее руками, потерял счет времени и только нервно дергался на кровати. Он терпеливо ждал, когда насильницы уйдут на работу. Однако фабрика объявила для своего трудового персонала десятидневные каникулы.

Утром Володя очнулся от легкого прикосновения. Перед ним дымились макароны с тушенкой. Его покормили с ложки, нежно шепча:

— Кушай, миленький. Кушай. Тебе еще долго работать. Набирайся сил. Ты не печалься, совсем уже скис. Выйдешь отсюда героем и будешь гордо вспоминать, как с шестерыми управился. Да жри, тебе говорят!

За завтраком Володю заправили еще одним стаканом водки. Затем пошло-поехало. Крем утратил свое магическое свойство. Женщины в панике заметались возле кровати. Все они были вновь пьяны. Поколдовав возле жертвы еще час и поняв, что выжать из нее уже ничего не удастся, они начали просто и со вкусом издеваться. В ход пошли маникюрные инструменты, щипцы для завивки волос, иглы. Кто-то сбегал к соседям за наркотиками. Володе закатали рукав и сделали внутривенный укол.

Володя представлял жалкое зрелище. Уже в который раз он угрожал милицией, звал на помощь, умолял отпустить домой.

— Ну зачем я вам? — сквозь слезы сетовал он. — Из меня мужик уже некудышний. Выйдете на улицу и за бутылку водки приведете шестерых. У меня дома жена, трое детей и больная сестра. Неужто вам их не жаль? Чисто по-женски, а?

В ответ — хихиканье и пошлые остроты. Танюха не без злобы, которая копилась годами, заметила:

— Чего же им волноваться, когда у них мужик есть. Да еще вон какой орел. Мужиками надо делиться. Оставайся у нас. Мы тебе и мать, и жену, и сестру заменим. А детей новых наделаем.

Когда заканчивались вторые сутки, на лице жертвы появилось смирение и отрешенность. Володя почти миролюбиво взирал на своих мучениц, которые спали по очереди, и наконец произнес:

— Ладно, черт с вами. Останусь у вас еще на денек-другой. Думаю, еще пригожусь вам. Только жратва за ваш счет. Развязывайте.

Танюха с обоснованной подозрительностью оглядела Володю, поколебалась, затем развязала руки. Посиневшие, обескровленные кисти, которые уже не чувствовались, безжизненно упали на кровать. Впервые за два дня пленник приподнялся и сел. Затекшее тело мучительно ныло и не слушалось. В комнате царил прежний беспорядок. Четверо спали, двое сидели за столом с тем же натюрмортом. Володю пригласили к столу. Одна из спящих женщин расклеила сонные веки, минуту таращилась на студента и вдруг крикнула:

— Зачем вы развязали касатика? С ума сошли, что ли?

Спящие лениво зашевелились и начали приподниматься. Володя похолодел и затравленно огляделся. Собрав последние силы, он вскочил, шатаясь, вскарабкался на подоконник, выбил всем телом стекло и полетел куда-то вниз. Он даже не мог припомнить, какой был этаж.

Этаж оказался третьим. Голое тело рухнуло в высокий сугроб. Прохожие недоуменно обступили Володю, незнакомая сердобольная женщина сняла свой пуховик и набросила на дрожащего мужчину. Увидев перед собой женское лицо, тот потерял сознание.

Владимир Некрасов не стал обращаться в милицию. Опасаясь двойного позора, он врачам заявил: «Помню, напился у друзей, зашел в женское общежитие, где-то ночевал, что-то делал, потерял одежду, опять напился и… все».

Врачи и медсестры с удивлением наблюдали за пациентом, который не подпускал к себе женщин для осмотра и уколов. При виде их он нервно дрожал и громко икал. Выписавшись через неделю, Некрасов переехал жить подальше от фабричного женского общежития и расстался со своей девушкой. Все, что было связано с женщиной, он переносить уже не мог. Женская анатомия вызывала в нем рвотный инстинкт. Бывший студент университета стал отшельником и женоненавистником.

Милиционера убили возле дома. Месть бандитов — решили коллеги. Но, тщательно осмотрев место преступления, уже не сомневались — здесь поработала женщина.

Они познакомились на личном деловом фуршете, где оба оказались случайно. Мария — художник-оформитель — занималась дизайном фирмы. Вадим — милиционер — был школьным другом директора. Его нетипичный голос и застенчивая манера говорить с легким, едва заметным заиканием тронули Мани но сердце, как трогает скрипка бродячего музыканта, примостившегося на шумном базаре.

Не удержавшись, она спросила:

— Мне кажется, погоны — не для вас. Вы — человек ранимый и тонкий.

— Спасибо на д-добром слове, и вы нисколько не ошиблись, — улыбнулся он.

Светлые глаза глянули с веселым юмором, а ежик волос и смешной крупноватый нос вдруг показались ей щемяще родными.

Тысячи людей на белом свете ежеминутно заговаривают друг с другом впервые, и только единицы с первых слов ощущают родственность душ. Через десять минут Вадим и Мария с восторгом нашкодивших школьников вдвоем сбежали с фуршета.

К 40 годам у нормальных людей, как правило, все уже есть — налаженный быт, вдоль и поперек изученный супруг, прочный круг друзей. А Маня Лисовская жила в невесомости — чужой город, куда она недавно переехала, обтекал ее, как речка мертвую корягу. Муж был в бесконечном поиске себя и с хроническим запахом перегара. Пацаны-близнецы пропадали на каратэ и, похоже, предпочитали язык ударов всем другим языкам. Одним словом, случайная встреча на презентации вспыхнула в Манином сердце ослепительно яркой звездой. Отныне тонкий ее карандаш, едва коснувшись бумаги, являл череду романтичных картинок, где падший ангел в милицейских погонах то парил на крылышках среди звезд, то лежал среди свежескошенных стогов сена, то сидел задумчиво у обрыва, уронив в траву старенькую кобуру.

Встречались они у подруги, где бескорыстная щедрость Мани не знала предела и удержу. Ну какой, скажите, мужик откажется от такой любовницы, не обжигающей сердце, а лишь приятно обдувающей легким возбуждающим сквознячком? Так длилось почти три месяца, пока Вадим не стал замечать, что легкие их отношения все более приобретают утомительные нотки мелодрамы.

Его подруга все чаще была грустна, прощаясь, роняла слезу и, похоже, ревновала его безумно. Тягостный привкус несвободы настойчиво вытеснял аромат экспромта и авантюрности. Горцев резко пошел на снижение, как перегруженный самолет. Но чем прохладней и деловитей он становился, тем яростней наивная Маня добивалась его внимания.