Борис Гребенщиков - Аэростат. Течения и Земли

Но главными среди всех этих неразрешенных песен, несшихся из окон, были те, которые пел тогда еще невиданный никем человек с хриплым голосом. Они подтверждали мое твердое детское ощущение, что мир-то чудесен, но люди почему-то сговорились жить неправильно, все они немного притворяются. Поэтому эти песни и были неразрешенными – и сам собой вставал вопрос: а кто же и почему волен эту правду разрешать или не разрешать? {492}

Высоцкий был тогда всем сразу; никто его никогда не видел, но песни его лились изо всех окон, они были знаком времени. На мифическом Западе был Элвис; у нас был Высоцкий, и они несли на себе один и тот же крест – сказать несказанное. О масштабе его даже бессмысленно говорить; ответственно скажу вам – в русской песне больше нет такого гения и вряд ли когда-нибудь еще будет. Как будто русский язык застоялся в клетке, но вдруг появился Высоцкий – и слова, тесня друг друга, кинулись к этому своенравному человеку с сердцем рыцаря Круглого стола.

Гений Высоцкого сослужил ему странную службу: он писал и пел настолько точно, что все были уверены – он поет о том, что произошло лично с ним самим. Геологи, альпинисты, военные – все видели в нем своего; его воровские песни (самое начало карьеры) заставили всю страну уверовать, что Высоцкий отсидел, и до сих пор приходится объяснять, что он, вообще-то, был из семьи военнослужащих, учился в Театральном, и только юность в районе Каретного Ряда ввела его в язык улицы, но Высоцкий запел на нем так, что определил его. Он вживался в каждую песню настолько, что становился ее героем, – и так он стал героем всей страны, включая и пациентов психбольниц. {493}

Владимир Высоцкий. Фото Валерия Плотникова

Вообще, мне страшно повезло с детством. Мало того что из окон играла интересная музыка, к моим родителям часто ходили интересные гости. Несколько раз приходил застенчивый молодой человек с гитарой, и это были особые вечера. В такие дни, как мне кажется, собиралось народу больше, чем обычно, – и хотя теоретически я не должен был всего этого слышать, я, однако, слышал. Особого гостя звали Женя Клячкин. {494}

Времена тогда были совсем другие; никто из тех, кто пел, не зацикливал внимание на себе, любимом, – их и так все любили; поэтому важно было не кто написал, а что есть новая песня. Поэтому бывало, что Клячкин у нас дома пел и Галича, и Визбора, и Кукина – но в основном, конечно, магические свои, в том числе и на стихи Бродского. И такой мир почему-то запретной нежности и достоинства был в них, что дальнейшее течение моей жизни стало понемногу проясняться. {495}

Когда-то значительно позже мои родители сделали мне царский подарок и купили огромный в квадратном деревянном ящике магнитофон «Днепр». В течение рекордно короткого времени была собрана значительная коллекция (хотя чтобы что-то у кого-то переписать, часто приходилось ехать с этим тяжеленным магнитофоном на другой конец города).

«Днепр-11»

И среди обязательных Jethro Tull, Led Zeppelin и Ten Years After стояла маленькая железная бобина, на которой на скорости 4,76 был записан Окуджава; разобрать там что-либо было сложно, но зато помещалось очень много. И я прослушивал эту пленку раз за разом, а уж песни запоминались сами. {496}

Евгений Клячкин. Фото Валерия Плотникова

Так у меня и сложилась любовь на всю жизнь к святой троице: Окуджава, Клячкин и Высоцкий. Высоцкий был голосом правды, Окуджава – мудростью, а Клячкин – безоглядной, незащищенной и обреченной, но тем более прекрасной человеческой любовью. Тогда еще не было никакого клуба самодеятельной песни, каждый из них, как и положено, был сам по себе. {497}

Всему, что я хоть немного умею в песне, я учился у них; даже самим фактом того, что я вообще пишу песни, – я им обязан. Когда-то, когда я еще был в первом классе, я увидел по телевизору концерт, на который собрались все тогдашние барды – как будто в предчувствии новых заморозков. Слушая их всех, одного за другим, гордых одиночек с гитарами на огромной сцене, я почувствовал, что во мне тоже есть это. Это же так просто и естественно – и я написал свое первое стихотворение (по счастью, потерянное в туманах времени).

Но оттепель вскоре кончилась; бардов перестали показывать по телевизору, а из газет выяснилось, что «заказчиками подобных песен являются ЦРУ и ФБР». Про Окуджаву писали: «…замкнувшийся в своем узком мирке, он словно не слышит гула великой стройки, ведущейся в родной стране, не видит, с какой боевой страстью участвуют в созидательном труде миллионы его сверстников».

Повезло, что Сталина уже не было в живых и за песни не сажали; но играть им не давали, песни и стихи не выпускались (Высоцкий, например, мечтал о том, чтобы его песни были изданы, но при его жизни этого практически так и не случилось). Зато было придумано само понятие «домашнего концерта» – собственно, полстраны сидело с гитарами на кухнях, а другие полстраны их слушало. Так и возникло разделение: «музыка официальная» и «музыка настоящая» – и когда меньше чем через двадцать лет советская власть все-таки рухнула, выяснилось, что подлинная музыка сильнее любой власти. {498}

Окуждава родился еще в 1924 году, в семнадцать лет ушел добровольцем на войну, стихи и песни начал писать еще на фронте. Бог знает, как это отразилось на них, – но они какие-то другие, как неотсюда: с иным, незамутненным огнем внутри. Поиск Святого Грааля в мире, забывшем само это слово. И этот поиск изменяет самого человека, делает его другим.

Булат Окуджава. Фото Валерия Плотникова

Окуджава был первым. Высоцкий называл его своим учителем и духовным отцом, говорил: «Если бы не Окуджава, я не писал бы песен» [65]. На самом деле Окуджава был духовным отцом всего послевоенного поколения; он задал высоту отношения к жизни, показал, как все должно быть.

Говоря словами Конан Дойла: «Его душа истинного рыцаря видела… во всех женщинах недосягаемое совершенство, которое поднимало их высоко над грубым миром мужчин».

Написано как будто про Окуджаву. И еще: «…в смутные времена образ идеального рыцаря всегда был связан с поисками истинного света».