Курт Воннегут - Пожалейте читателя. Как писать хорошо

Глава 120

Я заснул – и проснулся от того, что кто-то деликатно развязывает мне шнурки.

Это была моя божественная Мона.

– Боко-мару ? – прошептала она.

– Почему бы и нет? – ответил я.

И мы проделали эту штуку. И она (Мона) снова была на седьмом небе от счастья – как и в предыдущий раз. Должен признаться: мне по-прежнему очень нравился этот ритуал, но для меня он явно утратил часть своего очарования.

Пока мы этим занимались, я не переставал думать, а это была ошибка. Прелесть боко-мару – в его безмозглости. Боконон учит: «Когда боко-мару делается правильно, по его завершении участник должен не иметь совершенно никакого представления о том, сколько прошло времени – десять секунд, десять минут, десять часов или десять дней».

Я поймал себя на том, что считаю каждую секунду. Между тем Боконон призывает: «Не думайте ни о чем, кроме ступней ваших ног, а потом забудьте и о них». Но я не мог забыть о своих ступнях. Время ковыляло, спотыкаясь, и я не мог даже сосредоточиться на своих ступнях.

– Мона… – начал я.

Она не обратила на это никакого внимания.

– Мона, послушай…

Она была глуха и нема, она была опьянена боко-мару .

Я отвел ноги в сторону.

– Мона! – резко воскликнул я.

– Да? – сонно отозвалась она.

– Я сейчас не хочу убивать время, – объявил я.

– Убивать? – переспросила она.

– Столько всего произошло, – пояснил я. – Мне надо поговорить, подумать…

– Разве тебе не хочется вместо этого заняться боко-мару ? – спросила она.

– Не понимаю, как это может что-нибудь решить , – заметил я.

– Разве тебе не хочется вместо этого заняться боко-мару ? – повторила она.

– Или напиться? – предложил я не без иронии. Это была незнакомая ей форма протеста.

– Боко-мару обходится дешевле, – возразила она, – и после него не бывает похмелья.

– Мона, – произнес я, – если ты собираешься стать моей женой и быть при этом более-менее счастливой – и если я стану следующим президентом Сан-Лоренцо, – тебе придется мириться с тем, что я иногда бываю недоволен, болтлив, смущен и время от времени задаю массу вопросов.

– Конечно, – откликнулась она.

– «Конечно»? – переспросил я.

– Конечно, – подтвердила она. – И мы все время будем делать боко-мару .

– Жизнь не может состоять из боко-мару , – запротестовал я. – Особенно для высшего государственного чиновника.

– Иногда я буду играть на ксилофоне, – пообещала она.

– Мне очень неприятно тебе об этом сообщать, но твой ксилофон накрылся медным тазом.

– Я знаю, – ответила она. – Но следующий президент Сан-Лоренцо подарит мне новый, получше. У него будет на две октавы больше.

Я пожал плечами:

– Видимо, я так и сделаю.

– Ты? – Она покачала головой. – Ты не будешь следующим президентом Сан-Лоренцо. В Книгах Боконона написано, кто станет следующим президентом. Не ты.

– А кто же тогда?

В ответ она прочла следующий стишок:

Между прочим, «Колыбель для кошки» (Cat’s Cradle) когда-то носила название «Кошачий свист» (Cat’s Call) [609] Cat’s call или catcall – свист и выкрики, которые в зависимости от ситуации несут разную эмоциональную нагрузку: они могут выражать одобрение проходящей мимо красотке, а могут – неодобрение плохо играющим спортсменам. . В одном из писем 1962 г. Воннегут так отзывался об этом своем произведении:

‹…› На ту вещь, которую я сделал для «Делл» [ Dell ], у меня ушло десять лет, хотя она того не стоила [610] Vonnegut, Letters , 88. .

Видите ли, это просто «вещь»! На нее, видите ли, не стоило тратить десять лет!

Воннегут внимательно прислушивался к реакции других на его произведения. Вот некоторые доказательства этой внимательности, полученные из самых разных источников: среди них – и читатели, и критики, и актеры, и даже один редактор.

Однажды, в 1974 г., Воннегута спросили: «А как насчет другого финала “Завтрака”? В какой момент вы решили его изменить?»

Ответ К. В.:

Я всё работал и работал над ним, и в конце концов я сказал: ладно, хватит . ‹…› Курьерам приходилось побегать, я ведь сейчас живу в шести кварталах от своего издателя. Я присылал куски рукописи, они мне присылали мой текст обратно, для дальнейшей правки, и все это носили курьеры. Однажды два молодых человека из отдела выпуска, мне очень жаль, но я не помню их имен, они явились ко мне с очередной частью моей рукописи, уже забыл, какая это была часть, и один сказал: «Мне не понравился конец». Я спросил: «А что с ним не так?» И что же они ответили? «Он нам не понравился, нам кажется, что все должно кончаться по-другому, мы просто решили вам это сказать». Я пообещал: «Ладно, я об этом подумаю». И поблагодарил их. Надо бы мне знать, как их зовут, потому что они оказались правы! [611] Bellamy and Casey, “Vonnegut,” 166.

В ранних постановках пьесы Воннегута «С днем рожденья, Ванда Джун», как он вспоминал позже, «имелось штук 60 назидательных монологов». Критики обратили внимание на эту дидактичность. «Так что мы скостили полчасика».

‹…› Мы научились доверять зрителям. Эти сокращения имели такой успех, что мы даже подумывали написать исчезающую пьесу. Каждый вечер мы стали бы вымарывать из текста какое-нибудь очередное слово, и в конце концов актерам оставалось бы сделать одно – сразу же выйти на поклоны [612] Kramer, “Kurt’s College,” 29. Если вы хотите прочесть коротенький рассказик о правке прозы, написанный в припадке негодования (причем сюжет у него похожий – так уж совпало), к вашим услугам мой рассказ «Книга» («Book»): Per Contra , no. 22 (Spring 2011), http://percontra.net/archive/22mcconnell.htm . .

Один из старших редакторов в издательстве, публиковавшем Воннегута, как-то раз направил ему десять страниц замечаний касательно рукописи романа «Малый не промах», разделенных на «Общее» и «Частности»: две страницы (напечатанные через один интервал), содержавшие шесть идей насчет изменения сюжета и характеристик персонажей, и еще восемь страниц – со ста пятнадцатью мелкими поправками. Рядом с каждой из этих поправок (кроме пяти) стоит галочка: очевидно, Курт разобрался со всеми этими замечаниями.