игумен Нектарий Морозов - Таинство Исповеди. Как научиться каяться и перестать прятаться от Бога

Помимо сказанного, важно еще вот что: надо говорить о своих грехах не в настоящем времени – «я грешу тем-то и тем-то», – а в прошедшем. Почему так?

Приходя на исповедь, ты как бы проводишь черту, говоря себе: до этого момента я грешил, но больше не хочу этого делать. Когда же ты говоришь «я грешу», то в этом не прочитывается намерения что-либо изменить – «грешу и буду грешить!». Конечно, это лишь словесная формулировка, но надо знать, что она порождается нашим сознанием и в то же время влияет на него. Вот почему немаловажно сказать себе: то, в чем я каюсь, я оставляю позади, за спиной, и дальше хочу жить по-другому.

Возникает вопрос: как же быть с грехами многолетними, которые не сразу изживаются? Здесь можно сказать себе так: я по опыту знаю, что, возможно, в силу своих навыков, привычки еще не раз буду поскальзываться и падать. Но я больше не хочу падать и приложу ради этого все усилия. Вот человек катается на коньках – знает ли он, что может упасть? Знает. Для чего же он встает на коньки – чтобы падать или чтобы кататься? Скажи кто-нибудь: «Я пошел на каток падать», мы бы подумали, что он не в своем уме… Тот, кто регулярно тренируется, учится держать равновесие, падает все реже и реже. Это нормальный результат катания на коньках. И нормальный результат христианской жизни – поскальзываться и согрешать все реже и реже.

По мере того, как человек углубляется в дело покаяния, он начинает видеть себя гораздо лучше и судить себя гораздо строже. Он сознает метафизическую основу греха, его суть и значение, он способен оплакать состояние своей души, даже не имея на совести тяжких грехов. Он понимает, какие силы и возможности дает ему Господь для того, чтобы сохраниться от греха, и, поступив в чем-либо против совести, будет скорбеть об этом падении, как бы ничтожно оно ни было.

Чем чище квартира, тем заметнее в ней любая пылинка. На гладкой поверхности бросается в глаза любая царапина. Вспомните образ души, который предлагает святитель Игнатий (Брянчанинов) [20]. Если душа подобна исполосованной поверхности – добавь туда хоть десять царапин, что за беда? Она и так никуда не годится. Но добавь одну царапину на гладкую полированную плоскость – и это уже трагедия. Святые видели в себе образ и подобие Божии, которые со временем начинали в них проявляться, – и страшно им было запятнать эту красоту, эту чистоту.

У архимандрита Иоанна (Крестьянкина) [21]в одной из проповедей была такая мысль: если гневаешься на ближнего из-за чего-то серьезного, споришь с ним из-за чего-то стоящего, это можно понять. Но из-за мелочей, ерунды – не гневайся, не спорь, не враждуй. То же и с грехом: если ты впал в большой грех, не выдержал сильного искушения – это одно, потому что страшен грех, но понятна и сила искушения. Когда же ты падаешь из-за какой-то мелочи, то спроси себя: неужели эта ерунда оказалась для меня важнее, чем Бог? Такие вопрошания к самому себе для человека, стремящегося к святости, становятся поводом осудить и смирить себя, ощутив боль от того, какова твоя душа и сколь мала твоя любовь к Богу.

Весь вопрос в том, какой путь выбирает для себя христианин – тесный и узкий или пространный и широкий и в конечном итоге – гибельный (см.: Мф. 7:13–14). Этот выбор и определяет отношение к таинству Исповеди.

Порой человек, завершая свою исповедь, говорит: «Я исповедовался во всем, в чем собираюсь исправиться». Ты спрашиваешь его: «А в том, в чем не собираетесь исправиться, не исповедовались?» – «Нет». – «Почему?» – «Ну, я же не собираюсь пока эти грехи оставлять, зачем о них напрасно говорить?»

На первый взгляд кажется, что подобный подход основывается на желании быть честным: я говорю на исповеди о том, в чем раскаиваюсь, а те грехи, с которыми не собираюсь расставаться, не называю. Но какой смысл, придя к врачу, сказать: «Я знаю, что у меня есть такие и такие болезни, но эти я сейчас буду лечить, а вот этими пока еще поболею»? Конечно, здравым такое рассуждение не назовешь.

Многие стыдятся говорить о каких-то своих грехах и утаивают их, предпочитая из раза в раз на исповеди промолчать, а потом, может быть, даже и забывают о них. Но то, о чем мы умолчали, – это неисцеленная рана. Это крючок, которым враг будет улавливать человека и тянуть его к себе, как рыбу, заглотившую наживку. Только рыба может вырваться, порвав леску, а нам враг вырваться не даст.

Я когда-то услышал мысль, которая показалась мне очень близкой: если человек не исповедует какие-то грехи из-за стыда, по самолюбию, потому что не хочет, чтобы о нем плохо думали, это его общая тайна с врагом – то, что он утаивает от Бога, от Которого, впрочем, ничего утаить невозможно. А когда человек о постыдном, тяготящем его грехе говорит, он расторгает свой союз с врагом нашего спасения и освобождается или, по крайней мере, делает огромный шаг к освобождению. Да, враг еще может его беспокоить, может на него нападать, но нет уже того тайного согласия, которое их – человека и врага – держит вместе.

Не случайно перед исповедью звучат слова увещания: «Аще что утаиши, сугуб грех имаши» – не просто грех, а сугубый, двойной. Поэтому на исповеди очень важно говорить о том, о чем сказать трудно. Может быть, даже в первую очередь стоит открыть самое болезненное, не оставляя на потом. Иногда человек откладывает «трудное» на конец исповеди (особенно если это исповедь во время литургии, когда время и у священника, и у исповедника ограничено: надо успеть до Причастия), но в какой-то момент священник говорит: «Ну все, остальное – в следующий раз, ты исповедовался, иди причащайся». И человек с «легким сердцем», не сказав самого главного, самого трудного и стыдного, идет причащаться. А сердце-то – оно только в этот момент легкое, потому что страх отступил, потому что можно уже не произносить то, о чем говорить страшно, а потом сердце опять становится тяжелым. И снова появляется ощущение, что жизнь не в радость.

Есть еще одна причина говорить о грехах, с которыми не готов бороться. У человека, может быть, никогда и не хватит сил и решимости на эту борьбу, но, когда он кается, Господь получает возможность помогать ему, поскольку человек проявляет произволение – говорит о своем зле, не скрывает его. В этом мужестве и доверии Богу – залог освобождения. Когда бывает особенно стыдно и трудно говорить о своих грехах – о тяжких, постыдных, неприятных, – то нужно обязательно вспоминать о том, что священник – тоже человек. Приводить себе на ум слова апостола Петра Корнилию сотнику, когда тот пал перед ним на колени, а апостол сказал ему: Встань; я тоже человек (Деян. 10: 26).