Эдвард Торп - Человек на все рынки: из Лас-Вегаса на Уолл-стрит. Как я обыграл дилера и рынок

Мой конфликт со «своими» начался в девятом классе, когда я получил по физкультуре годовую оценку «В» [25] Во многих американских школах и вузах использовалась (и используется до сих пор) пятибалльная система оценок, в которой отметки обозначаются не цифрами, а буквами: А, В, С, D и F (в порядке убывания). Таким образом, оценка «А» приблизительно соответствует пятерке, «В» – четверке, «С» – тройке и т. д. (прим. переводчика) . К своему удивлению, я выяснил, что оценки по этому предмету, не имеющему никакого отношения к наукам, учитываются при поступлении в институт. Дальнейшие исследования показали, что ученики, выбирающие такие виды спорта, как американский футбол или бег, автоматически получают «А» по физкультуре. При этом они исчерпывают квоту высших баллов по этому предмету, в результате чего остальные – в том числе и я – могут получить только «В» или «С», если не хуже. Я бегал довольно быстро для своего возраста, но отставал от одноклассников по физическому развитию просто потому, что был на полтора года младше. Успехи на беговой дорожке представлялись сомнительными, про американский футбол нечего было и думать. Что же делать?

По совету Джека Чессона я выбрал в качестве спортивной специализации теннис – таким образом я автоматически стал кандидатом в команду школы. Так называемым тренером был учитель истории: он ничего не знал о теннисе и мог только организовывать нас и следить за поведением. Никакого обучения не было – я учился на практике. Каким-то образом меня сначала взяли в запасной состав школьной команды, а потом, в предпоследнем и последнем классах старшей школы, перевели и в основную команду.

Один из лучших в школе футболистов, «свой» разумеется, высказал вслух то, что многие из «сливок» думали о такой наглости: «Теннис – это спорт для хлюпиков». Я пригласил этого героя сразиться со мной на корте после уроков. Он оказался сильнее, чем я предполагал, и вполне стабильно отбивал мячи, которые я ему посылал. Поэтому я начал гонять его по корту из стороны в сторону, и минут через двадцать он вышел из игры, совершенно обессилев.

Вскоре после этого, весной начального года старшей школы и уже после злополучной химической олимпиады, из того раздражения, которое я испытывал по отношению к «своим», у меня родился план, на который меня навели проходившие в острой борьбе президентские выборы 1948 года (в которых Трумэн соперничал с Дьюи и Уоллесом). Я завербовал около дюжины ребят, в том числе своих приятелей Дика Клера и Джима Харта, вместе с которыми мы создали «Комитет совершенствования учеников». Мы хотели превратить ученическое самоуправление в нечто большее, чем простая декорация, – действовать в интересах учеников и изменить организацию разнообразных мероприятий так, чтобы они были для всех учеников, не только для «своих». Мы планировали выставить своих кандидатов на все выборные должности самоуправления. Семья одного из членов нашего комитета, японца, владела фермой, на которой выращивали салат; там был однокомнатный домик, в котором мы собирались по вечерам и обсуждали организационные вопросы и стратегию своих действий.

Вечером накануне выборов мы вывесили над школой два огромных транспаранта, призывающих голосовать за «Комитет совершенствования учеников». Плакаты были подвешены в воздухе на моих метеозондах, зацепленных, в свою очередь, за недосягаемо высокие ветви деревьев, – мы использовали тот же прием с телефонным столбом, который так хорошо сработал, когда я запускал свою осветительную ракету. За ночь воздушные шары несколько сдвинуло ветром, и транспаранты немного провисли, но на следующий день их все еще вполне можно было прочитать.

Мы раздавали ученикам, входившим в аудиторию, чтобы послушать выступления кандидатов, листовки с разъяснениями нашей программы и образцы бюллетеней, показывающие, как нужно голосовать за наших кандидатов. За всю двадцатипятилетнюю историю школы, насколько кто-нибудь мог припомнить, это был первый случай организации учеников в политическую партию. «Свои» были захвачены врасплох и не успели ничего нам противопоставить. Некоторые их кандидаты сообразили, что за всей этой историей наверняка стоял я, и посвятили свои предвыборные речи личным нападкам на меня. Их клика всегда задавала тон в студенческом самоуправлении. Они считали это своим безусловным правом. Перемены означали, что я – смутьян, радикал, угроза существующему положению вещей. Хотя сам я не попал в ученический совет – мне не хватило всего нескольких голосов, – после подсчета оказалось, что мы захватили тринадцать из пятнадцати мест в нем. Мой друг Дик Клер был избран председателем ученического комитета.

Сорок шесть лет спустя, когда я заехал на пару часов на встречу выпускников нашей школы, мне показалось, что «свои» совершенно не изменились с тех далеких времен, разве что постарели и размякли. Старшие классы школы остались вершиной их жизни. Многие из них переженились между собою и так и прожили всю жизнь на том же месте. Для меня школа была всего лишь стартовой площадкой на пути к великим приключениям жизни.

Лето 1948 года, после моего первого года в школе Нарбонна, я провел на пляже и прочитал за это время по списку около шестидесяти великих романов, в основном из американской литературы – среди их авторов были Томас Вулф, Джон Стейнбек, Теодор Драйзер, Джон Дос Пассос, Аптон Синклер, Синклер Льюис, Эрнест Хемингуэй и Френсис Скотт Фитцджеральд. Были и иностранные писатели, например Достоевский и Стендаль. Список я получил от Джека Чессона; он же одолжил мне книги из своей личной библиотеки. Я проводил за чтением целые часы, прерываясь на купание в волнах и на размышления о том, кто я такой и что меня ждет впереди.

Это лето, три года спустя после окончания войны, было для меня особенно трудным. Мои родители подали на развод. В то время я думал, что его причиной были тяготы домашней жизни нескольких предыдущих лет. Во время войны родители работали в разные смены – вероятно, для того, чтобы по меньшей мере кто-то из них хотя бы символически был дома, даже если он в это время спал, – и постепенно отдалились друг от друга. Кроме того, в те три года, которые прошли, прежде чем наконец съехал последний из наших десяти постояльцев, в маленькой деревне, в которую превратился наш дом, то и дело вспыхивали конфликты.

Отец переехал в Лос-Анджелес. В выпускном классе школы я видел его только по воскресеньям. Он приезжал из Лос-Анджелеса за тридцать километров и оставлял машину приблизительно в квартале от дома, там, где я мог увидеть его из окна своей комнаты на втором этаже. Я выходил из дома и проводил с ним несколько часов: я учился водить машину, мы шли куда-нибудь обедать, разговаривали, занимались еще чем-нибудь. Тем временем, хотя я тогда этого не знал, мама готовилась продать наш дом после моего отъезда в университет. История с разводом оставалась непонятной, и никто из родителей ничего не объяснял. Все прояснилось лишь несколько лет спустя. У мамы был роман с мужем из той семьи, в которой мы останавливались, когда в первый раз приезжали в Калифорнию летом, предшествовавшим нападению на Перл-Харбор. Брат лишь недавно рассказал мне, что их связь началась именно тогда и что, когда отец в конце концов узнал о ней, это-то и привело к разводу.