Наталья Гарбер - Как писать в XXI веке?

Вот предсмертный шедевр Соковнина. Он страдал врожденной болезнью сердца и умер в 37 лет. Последнее стихотворение из больницы звучало так:

Я не стала ставить знаки препинания — как выловила эти строки из Интернета, так и воспроизвожу. Это стихотворение — из числа «последних», когда все самое сложное и самое простое сходятся на вершине мира, и человек видит это ясно и спокойно.

Из этого состояния, достижимого, кстати, и при жизни (быть или не быть в нем — вот в чем вопрос, как говаривал принц Датский), сама собой возникает четкость и выверенность языка и интонаций, минимализм описаний («горлышко бутылки блестит» — и вы видите всю ночь как на ладони, помните, у Чехова?). В жизни на близком фоне смерти именно неброскость истины становится ключом к секретам мира.

Тема смерти — вообще одна из наиболее часто возникающих в малых формах. Лироэпический взгляд неизбежно наводит на мысли о малости и конечности собственного существования на фоне величественных просторов мирового космоса. Однако современный взгляд на этот вопрос неизменно выражается в жанре трагикомедии, ибо только так можно одновременно отразить огромную личную значимость и космическую ничтожность своего неизбежного физического конца.

Чтобы сбалансировать поэтическое видение смерти, приведу современную, ироническую и «рациональную», малую прозу современного автора Александра Селина:

«Сбоку летела Смерть. Худая, в белом развевающемся балахоне. Смерть то раскидывала конечности, то группировалась, чтобы находиться на одном уровне с обреченным парашютистом.

— Говори последнее желание, живо! — кричала Смерть, пытаясь быть слышной через шум и свист воздушных потоков. — Живо, тебе говорю!

Лацис молчал, уже весь окаменевший.

— Рюмку водки и закурить не предлагаю, — кричала Смерть, — не удержишь на такой скорости! Может быть, денежный перевод родственникам, а? Отомстить укладчику?

Лацис не ответил.

— Ну, чего? Язык проглотил от страха? Давай желание, мать твою! Сейчас разобьешься. Живо думай, дурак!

Лацис по-прежнему молчал, загипнотизированный приближающимся зеленым полем и растущей прожилкой поселковой дороги.

— Ну, хоть что-нибудь… мне что ли за тебя думать? Все, уже нет времени. Считаю до трех: раз, два, два с половиной… три!

— Запасной парашют, — пролепетал Эдвардас (другого просто не было в мыслях).

Смерть удивилась, но все же кивнула головой».

Как говорил про такие моменты один мой клиент, топ-менеджер крупной винно-водочной компании, в нашем деле без юмора не выжить. В литературе это еще более важно. В частности, потому, что все ваши литературные эксперименты о жизни и смерти в голове читателя оказываются на фоне окостеневших образов классиков, коими пичкают наших школьников до состояния полной бесчувственности к литературе. Тот же Пушкин, как известно, «солнце нашей поэзии», — программой курса литературы обожествлен и утилизован донельзя, но не прочитан, а вписан в нелепый социальный стандарт знаний, обязательных к изучению во время и забыванию после школы.

Вы «играете в классики» на фоне великих, из которых дух вынули вон.

«У них в Питере был Бродский, а у нас в Москве — Сапгир», — говорили в литературных кругах во времена застоя, чтобы обозначить разницу в литературных вкусах двух столиц. Классик русского авангарда Генрих Сапгир был наследником и продолжателем дела гениальных творцов русского поэтического языка — от Василия Тредиаковского до Велимира Хлебникова. Начал в 1950-х с социальной сатиры, но быстро вошел во вкус изящных игровых форм и расширил свою творческую палитру до диапазона от пейзажной лирики до гражданской поэзии. Он создал несколько циклов классических сонетов и в то же время разрабатывал новые, экспериментальные формы, продолжающие традицию русских футуристов и немецких конкретистов, — например, «Послания на неведомом языке». К концу жизни пришел к лаконизму в сочетании с разнообразием выразительных средств, гармонизировал экспериментирование и точность деталей, сочетал гротеск и искренний пафос, и в стремлении к экстатическим состояниям духа остался верен идее творческой игры. Вот достойная биография поэта.

Его коллеги по XX веку искали себя в традиции европейской абсурдистской прозы и японского минимализма, в витиеватой русской словесности от Аввакума до Андрея Белого, в обериутских экспериментах Хлебникова и гениальной простоте Пушкина, во французском модерне и немецком конкретизме, в чудовищной парадоксальности образов от Кафки до Платонова, далее везде. Подбирая обобщающую метафору для этих поисков, я нашла вышедший в Париже в середине 1990-х сборник программных эссе поэта Вадима Козового под названием «Поэт в катастрофе». Пожалуй, это название точно отражает тему русской поэзии XX века.

Учитывая коллапс биосферы, в который мы вошли в XXI веке, стоит заметить, что, как обычно, искусство оказалось на шаг впереди жизни. А поскольку ночь бывает темней всего перед рассветом, то, наверное, в нашем веке темой поэзии должно стать биосфероцентричное выживание человечества — или его гибель, видимая поэтам с космических высот, несмотря на равняющую их с прочими смертными уязвимость телесного воплощения. Эта тема, как мне кажется, должна быть проникнута нежностью ко всему живому, кое-где уже проглядывающей в детской литературе, в которую были вынуждены из сурового писательского мира нырнуть трепетные авторские души.

Это видение высшего порядка приходит часто через личную трагедию, пережитую до состояния внутреннего мира. Вот, например, повести и рассказы писателя Георгия Балла, мужественно прожившего двадцать лет после смерти жены-поэтессы и сына-художника, — и умершего в 84 года в 2011-м. Всю жизнь Балл с трогательной теплотой и образной насыщенностью писал детские рассказы, пробуждая в маленьких читателях сокровенное творческое начало и укрепляя их веру в силу добра в наши непростые времена. Его первый роман для взрослых назывался «Болевые точки», первый сборник повестей и рассказов — «Смеюсь и плачу вместе с тобой», вышел за год до смерти сына, талантливого художника, прозревавшего в своих работах «иной мир» души человека.

Через год после сына умерла жена, а через девять лет Балл издал собрание своих рассказов под названием «Вверх за тишиной». Его проза двух последних десятилетий была проникнута мотивом преодоления смерти и боли, причастным переживанием чужой беды до высокой ноты принятия, мистерией надежды и доброты, любовью к каждому, даже потерянному человеку, принятием самых несовершенных человеческих проявлений. Балл почувствовал в человеческих драмах дыхание вечности, а в смерти — ту остроту и пронзительное ощущение жизни, из-за которых, как считали древние греки, бессмертные боги завидуют нам, смертным. Ибо именно возможность утратить нашу жизнь делает все наши человеческие перипетии такими ослепительно трагикомичными и просветленно печальными. Ибо существование жизни в биосфере — это такое волшебство, а ее конечность для каждого существа так неизбежна, что все происходящее внутри и вне любого человека — от малодушия до величия — вызывает нежность с той высоты, откуда может это видеть писатель или поэт.