Игорь Долгополов - Мастера и шедевры. Том 2

В апрельском номере журнала за 1850 год публикуется большая статья профессора Леонтьева «Эстетическое кое-что о картинах Федотова», где в упрек мастеру ставятся злоба и «изображение действительности, какой она бывает».

В конце статьи автор договорился до того, что в «христианском обществе для него [Федотова] нет места».

Какого качества была подобная критика, можно догадаться по отзыву Н. Огарева об авторе статьи:

«Где Катков и Леонтьев — все шпионы и мерзавцы, которым каждый честный человек имеет право наплевать или ударить в рожу».

«Я боюсь всего на свете, — писал Федотов, — даже воробья, и он, пролетая мимо носа, может оцарапать его, а я не хочу ходить с расцарапанным носом. Я боюсь всего, остерегаюсь всего, никому не доверяю, как врагу..

Положение мастера было крайне неблагополучным.

После известной статьи в «Москвитянине» наступило всеобщее охлаждение к художнику в кругах власть предержащих и имущих.

Меценаты, предлагавшие крупные суммы за картины или даже за повторение, ныне пошли на попятную, и живописец, у которого за душой не было ни гроша, остался на мели.

Правда, он писал в одном из писем:

«Я привык к моему несчастью, что выступил на сцену артистом в пору шумно политическую. Отряхнулся, так сказать, от всего светского, объявил гласно мое сердце навсегда запертым для всех… и равнодушно для окружающего принялся за свои художественные углубления…»

Вдовушка.

«Равнодушие» и Федотов не могли ужиться вместе.

И несмотря на желание автора казаться безучастным ко всему живому, его горячее сердце и его верная кисть создают произведения, которые являются лучшим подтверждением других слов художника:

«Часто добрые ходят по миру в жгучем холоде, в тошном голоде… Совесть чистая, струнка звонкая и досадная — от всего гудит!»

Федотов видел, как много в человеке бесчеловечия, его нежная душа содрогалась от грубости и пошлости окружающей действительности, он задыхался в душной атмосфере николаевского режима.

И это столкновение его мятущегося «я» со временем рождает образы необычайной силы.

Анекдотический сюжет перерастает в трагедию. Провинциальные будни оборачиваются безысходностью и уродливостью ада. Жанр и трагедия. Федотов создал шедевр «Анкор, еще анкор!», предвосхитивший живопись Домье.

Пожалуй, никто до него в искусстве так глубоко не проник в мир загнанной в тупик души.

Зловещая, прокуренная каморка с пьяным офицером, гоняющим несчастного пса.

Безысходность скуки, царящей в этой избе, гениально подтверждена колоритом картины.

Горящие краски превращают интерьер в преисподнюю, где в тоске мечется человеческая душа, не менее несчастная, чем загнанная собака.

«Игроки».

Произведение, потрясающее по силе разоблачения бессмысленности существования человека-улитки, человека-червя.

Как будто в тине болота извиваются фигуры людей, освещенных фантастическим светом.

Пусты рамы, висящие на стене, картин в них нет.

Но не менее пуст внутренний мир игроков.

В них видится лишь привычная оболочка.

И невольно вспоминаются слова Гоголя:

«Ныла душа моя, когда я видел, как много тут же, среди самой жизни, безответных, мертвых обитателей, страшных недвижным холодом души своей и бесплодной пустыней сердца…»

«Анкор, еще анкор!»

Трудно себе представить, как сводил концы с концами Федотов, когда писал эти полотна.

Он был доведен до крайности. Бедность буквально задавила.

Он пытался заработать копированием своих картин, но болезнь глаз сделала эту работу пыткой.

В одном из писем он впервые ради бога умоляет помочь ему, хотя бы взаймы, сроком на десять лет.

«Обстоятельства могут иногда вывести из приличия», — пишет он в другом послании. .

… Лампа угасала. Полосы света то вдруг исчезали совсем, то будто живые бродили по сырым стенам мастерской. Федотову стало страшно, тоска и одиночество сдавили его сердце.

«Зачем мои мучения, — вдруг подумал он, — как я похож на моего бедного пуделя.

— Анкор, еще анкор! — говорит мне судьба, и я, покорный, еще усердней принимаюсь перепрыгивать очередное препятствие. Как я устал!»

Лампа вспыхнула и погасла. В наступившей темноте раздавался мерный храп верного Коршунова.

Летний жаркий день начался весьма обычно. Федотов встал рано, быстро оделся и, велев Коршунову подождать его, ушел на прогулку.

«Представь себе, моя голубушка Лизочка, — пишет жене друг художника Бейдеман, — что Федотов сватается за сестру Лизу. Пришел он к нам рано, обедал у нас, пел, читал свои стихи. «Майор» был весел, интересен. Подсел к Лизе и сделал предложение. Она была поражена. Он, видя ее замешательство, говорит: «Вы, барышня, подумайте, поговорите с маменькой, а я подожду».

Происходит семейный совет, да «что там думать, прелестный человек, отличный художник, поэт, музыкант, да это прелесть».

Вскоре появляется Федотов. Ответ готов. Согласны. Жених в восторге, ухаживает за невестой и умоляет, чтобы вечером в восемь часов было обручение.

Счастливый, он отправляется купить кольца.

И вот часы пробили девять часов. Родственники, близкие друзья, священник — все в сборе! Проходит час, другой, третий… Жениха нет как нет. Бьет час ночи. Полное фиаско…

Молодой человек, играющий с собакой.

Откуда было знать бедной невесте, что ее жених еще с утра заказал себе гроб, затем заехал в несколько домов, где сделал ряд предложений, а в час ночи в Царском Селе отставной гвардейский капитан Федотов объявил себя… Христом!

Так начался скорбный, последний путь художника.

Сперва платное лечебное заведение Ледендорфа, а затем ввиду бедности академик императорской Академии художеств Павел Федотов, «страждущий умопомешательством», перемещен в больницу Всех Скорбящих.

Порой Павел Андреевич приходил в себя.

Так, по прибытии в больницу он заполнил «Скорбный листок», где на вопросы об образе жизни и привычках ответил:

«Постоянно работал… Жизнь воздержанная, даже очень».

Сколько лишений, невзгод и неприкрытой нищеты скрывалось за этими словами!

Известно, что больной порой рисовал, узнавал приходивших к нему друзей.

В одном из воспоминаний рассказывается, как при прощании Федотов прошептал:

«Как меня здесь мучат! Если бы вы могли помочь».

Но помочь уже никто не мог.

В последний месяц художник ничего не ощущал, кроме своих мук, а когда размер страданий стал непомерен для слабых сил его, он угас.