Курцио Малапарте - Собрание сочинений в пяти томах (шести книгах). Т.5. (кн. 1) Переводы зарубежной прозы.

Все малапартовские воспоминания, все отступления от основного действия, хотя оно само по себе относительно, — это и есть основное действие. События переплетаются и накладываются друг на друга, усложняются и запутываются еще больше, а потом медленно, постепенно проясняются, терзая автора, как терзался Сергей Толстой после полученной в детстве психологической травмы, после которой, как и у Курта, возникало тысяча вопросов, и главный — почему же всё-таки так несправедливо устроен мир, что он приносит столько смертей, столько несчастий людям…

Повествование развивается на грани реального и нереального, книга становится живым существом, с тонким чувствительным обонянием, великолепным вкусом, с изысканным восприятием истинной красоты в старании автора пролить свет на таинственную божественную суть мира. «На вершине горы возвышается большой крест. С перекладины креста свисает распятая лошадь. Она поворачивает голову туда и сюда и потихоньку ржет. Толпа безмолвно рыдает. Жертвоприношение Христа-лошади, трагедия животной голгофы… не может ли она означать смерть всего, что есть в человеке чистого и благородного? Вам не кажется, что этот сон имеет отношение к войне? — Но ведь война — не более чем сон, — отвечает принц Евгений. — Все, что было в Европе тонкого, чистого умирает. Лошадь — это наша родина. Наша родина умирает, наша древняя родина…»

Война как состояние человека, времени, страны было очень понятно и близко переводчику «Капут» а, столкнувшемуся с ней не понаслышке, а пройдя от звонка до звонка в войсках противовоздушной обороны (призванному туда, а не в действующую армию из-за травмы ноги в детстве). Низменную сущность и войны, и фашизма Толстой отобразил в своей великолепной, можно даже сказать изысканной, военной поэзии (Т. II), а переведя книгу Малапарта, как бы восполнил тот прозаический пробел в творчестве, который, видимо, не давал ему покоя и в военные и в послевоенные годы (см. коммент. к т. II). Переводя «Капут», он еще раз убеждался в правильности своего неистово непримиримого отношения к фашистам, которое возникало, когда он шел по кровавому следу отступающего врага по его русской земле и видел зловещие, колеблемые ветром петли виселиц, сожженные дотла деревни, убитых детей и стоящие, как памятники этим жертвам, русские крестьянские печи. Его поэтический образ жестокого коварного, лицемерного, беспощадного фашиста подстать малапартовскому.

Нашел в этой книге переводчик и свою семейную неприязнь к немцам, такую же, как и у Малапарта, хотя автор сам был наполовину немец. Даже немецкие женщины, служащие фюреру, вызывали у Курта отвращение: «Она, вероятно, была красивая женщина, если не принимать в расчет вульгарность ее, чувствительную лишь для глаз, не принадлежащих немцу». На обрисовку мерзостного образа губернаторши оккупированной Варшавы автор не щадит ни таланта, ни страниц в своей книге; тщеславие и лицемерие, вульгарность и ненасытность, претензия и вседозволенность, самолюбование и глупость — вот те черты которые он в ней высвечивает. И в то же время другие женщины, которых достаточно много в его воспоминаниях, будь то принцесса Гогенцоллернов, внучка кайзера Вильгельма Луиза Прусская, или простая румынская девушка, или русские летчицы, погибшие в воздушном бою, или несчастные еврейские заложницы, отданные в немецкий бордель, — все они вызывают у автора уважение, симпатии, а порой и преклонение. Но не щадит он часто и своих соотечественниц, женщин высшего итальянского света времен Муссолини, погрязших в разврате и ничем уже не отличающихся от женщин легкого поведения.

Вопреки внутренней неприязни к немцам, Малапарте, смелый и рискованный человек, часто лично участвует в светских раутах высшего германского генералитета, нередко встречаясь на них со своими давнишними друзьями-дипломатами (с теми, кто тоже рисковал, помогая ему вывезти на родину рукопись «Капут» а) и поднимая в застольных разговорах весьма опасные для собственной жизни темы. Эти его встречи, проходящие в присутствии представителей королевских домов Европы, в великолепных дворцах и замках, за роскошными обедами и ужинами, с многочисленными переменами блюд в такое голодное для миллионов людей время, в описаниях Малапарта могут ассоциироваться с «пиром во время чумы», или с роскошным бокалом какого-нибудь «орефорского» или «богемского» хрусталя, сверкающего безумным блеском, с налитым в него таким же изысканным, как и сам бокал, вином, в котором — и это известно всем присутствующим — есть… маленькая капля яда. («Себя, словно каплю яда, тебе в зрачки перельют», — можно вспомнить строку из перевода С. Н. Толстого «Нищие» Рильке). И это изысканное, но чуть отравленное вино автор заставляет медленно пить всех присутствующих: и его друзей, часто женщин, которые иногда не догадываются о том, что происходит вне этих стен, и его врагов-фашистов, которые прекрасно обо всем уведомлены, именно они создали вокруг этот страшный мир, но считают происходящее правомерным, законным, нормальным явлением; Малапарте заставляет всех до дна испить эту чашу скорбных воспоминаний, стать вместе с ним свидетелем чудовищных преступлений нацистов.

От неминуемого ареста в таком явном вызове фашистам его спасает репутация бесстрашного человека, смело выступившего в антифашистской книге и отсидевшего за это в тюрьме, человека, отбывшего второе наказание за не менее откровенно-правдивые репортажи с Восточного фронта, не импонирующие ни немцам, ни Муссолини (частично они даны в «Капут»); его спасает и его настоящее: смелость, неподкупность, ум, обаяние, аристократизм и дипломатичность. Все эти компоненты складывались для него в охранительную грамоту на этих раутах, куда, несмотря ни на что, его приглашали с удовольствием как острого, интересного, оригинального собеседника, а он заставлял себя принимать их, проводя над собой и моральную и физическую экзекуцию, но только для того, чтобы, участвуя в этих опасных интеллектуальных состязаниях, получить шанс потом поминутно изложить в своей книге иезуитскую идеологию своих врагов, услышав их циничные рассуждения, что «погромы — это нецивилизованный метод, а гетто — цивилизованный», что немцы — «народ культурный и сентиментальный». Но эта «сентиментальность» не мешает им обивать кресла и переплетать книги, используя человеческую кожу; отлавливать, как на охоте, красивых еврейских девушек в Бессарабии и везти их в публичный дом, пропуская в день через каждую по пятьдесят солдат, а через две недели расстреливать «использованных» и привозить новых; не мешает организовать в Бельцах «сверхсекретный дом для педерастов, куда поставлять молодых русских солдат»; не мешает обучать новобранцев СС вырывать глаза у кошек, тренируясь таким образом, чтобы потом именно так убивать евреев, и т. д. и т. д.