Курцио Малапарте - Собрание сочинений в пяти томах (шести книгах). Т.5. (кн. 1) Переводы зарубежной прозы.

— Вы хотите сказать с «бабочками»? — заметила княгиня фон Т.

— По-немецки «бабочка» тоже мужского рода, — сказал Дорнберг. — «Дер Шметтерлинг» [577]. У нас в Германии стремятся превозносить мужской род.

— Дер Криг [578] — война! — сказала маркиза Теодоли.

— Дер Тод [579] — смерть, — сказала Вирджиния Казарди.

— На греческом «смерть» тоже мужского рода, — сказал Дорнберг. Это — бог Танатос.

— Но по-немецки, — заметил я, — «солнце» женского рода: « ди Зонне» [580]. Нельзя понять историю германского народа, если не учитывать, что это история народа, для которого солнце — женского рода.

— Увы! Возможно вы правы, — сказал Дорнберг.

— В чем это Малапарте прав? — спросила Агата с иронией. — Слово «луна» по-немецки мужского рода: «дер Монд» [581] . В равной мере очень важно, чтобы понять историю немецкого народа.

— Разумеется, — ответил Дорнберг, — это тоже очень важно.

— Все, что только есть таинственного у немцев, — сказал я, — все что только есть у них болезненного, все происходит от женского рода солнца — «ди Зонне».

— Да, мы, к несчастью, народ очень женственный, — заключил Дорнберг.

— Кстати о бабочках, — сказал Альфиери, обращаясь ко мне, — ты, кажется, писал в одной из своих книг, что Гитлер — бабочка?

— Нет, — ответил я, — я писал, что Гитлер — женщина.

Все переглянулись с удивлением, несколько смущенные.

— В самом деле, — сказал Альфиери, — мне кажется абсурдным сравнивать Гитлера с бабочкой.

Все рассмеялись, и Вирджиния заявила:

— Мне никогда не пришло бы в голову положить Гитлера между страницами, чтобы его высушить; между страницами «Майн Кампф», точно бабочку. Очень странная идея.

— Это идея школьника, — сказал Дорнберг, улыбаясь в свою бородку фавна.

То был час «Вердункелюнга» [582] . Чтобы полюбоваться замерзшим Ванзее, сверкающим под луной, Альфиери, вместо того, чтобы приказать закрыть окна шторами, распорядился потушить свечи. Призрачный отблеск луны мало-помалу проник в комнату, распространился по хрусталю, фарфору и серебру, как отдаленная музыка. Мы сидели, внимательные и молчаливые, в серебристой полутьме. Слуги ходили вокруг стола тихими шагами в лунном полумраке, этом прустовском полумраке, который казался отраженным «морем, почти превратившимся в простоквашу и голубоватым, точно снятое молоко». Ночь была прозрачная, без ветерка, неподвижные деревья тянулись к бледному небу, снег искрился, сверкающий и голубоватый.

Мы сидели так довольно долго, глядя на озеро и молча. В этом молчании был тот же горделивый страх, та же тревога, которые я заметил в смехе и голосах молодых немецких женщин.

— Это слишком прекрасно, — сказала вдруг Вероника, резко поднимаясь, — я не люблю грустить.

Мы последовали за ней в гостиную, залитую светом, и вечер еще долго продолжался в приятных разговорах. Джозефина подошла и села возле меня. Я заметил, что была минута, когда она хотела со мной заговорить. Она смотрела на меня несколько мгновений, потом встала и вышла из комнаты. Больше я не видел ее в этот вечер. Я думал, что она уехала, потому что мне показалось, что я слышал скрип колес по снегу и шум удаляющегося автомобиля. Было уже два часа ночи, когда мы покинули Альфиери и Ванзее. Чтобы вернуться в Берлин, я сел в ту же машину, где сидели Агата и Вероника. Пока мы ехали по автостраде, я спросил у Вероники, хорошо ли она знает Джозефину фон Штум.

— Это итальянка, — ответила Вероника.

— She’s rather crazy [583], — добавила Агата своим немного кисловатым голосом.

Однажды вечером я ехал в вагоне метро, набитом людьми, бледными, потными и грязными, с кожей пепельного цвета. И вдруг я увидел сидевшую напротив, с большой сумкой на коленях, Джозефину фон Штум. Она улыбнулась мне и сказала: «Добрый вечер», немного краснея. Она была одета удивительно просто, почти бедно; ее обнаженные руки растрескались от холода и были покрыты теми красноватыми штрихами, которые стирка оставляет на изнеженной коже. Она показалась мне униженной и сгорбленной; она была бледна, похудела, ее глаза были окаймлены красноватыми обводами, губы казались прозрачными. Она сказала мне, будто извиняясь, что вышла купить что-нибудь к обеду, но что ей пришлось простоять четыре часа в очереди перед магазином. Она торопилась вернуться к себе, было поздно и она тревожилась о двух своих детях, которые одни оставались дома. «Трудная жизнь!» — добавила она. Она говорила, улыбаясь, но голос ее дрожал, и время от времени она краснела.

Она спросила меня, что нового в Италии. Она охотно вернулась бы в Италию, чтобы провести хоть несколько дней в Риме или Умбрии [584], в доме своей матери, потому что ей очень было бы нужно отдохнуть, но она не могла этого сделать. Ее долг немецкой женщины (говоря слова «немецкая женщина», она покраснела) предписывает ей оставаться в Германии, чтобы нести свою часть военных тягот, как все остальные немецкие женщины. «А ведь приятно чувствовать себя итальянцем в этой стране, вы не находите?» — сказал я ей. Печаль омрачила ее лицо, словно ночь, опускающаяся на мирный итальянский пейзаж. «Я больше не итальянка теперь, Малапарте, — ответила она. — Я немка». Нечто униженное и безнадежное промелькнуло в выражении ее лица. Мне рассказывали, что из трех сыновей ее мужа (когда посол Браун фон Штум на ней женился, он был вдовцом и имел трех сыновей от первого брака), один погиб в России, другой был страшно изувечен, а третий — раненый, находился в госпитале в Берлине. Что же до троих детей, которых она сама имела от посла Брауна фон Штума, то второй из них — десятилетний ребенок, трагически погиб несколькими месяцами ранее в бассейне одной гостиницы в Тироле [585]. Джозефина была вынуждена вести дом: мести, мыть, готовить, стоять в очередях перед лавочками, сопровождать свою маленькую дочку в школу, кормить грудью своего младенца. «У меня нет больше молока, я истощена, Малапарте», — сказала она, краснея. Так вот постепенно она опустилась до последней шеренги темного и заброшенного женского населения Германии периода войны, этого сумрачного населения, полного тревоги, не ведающего ни смягчения своей участи, ни надежд.

Посол Браун фон Штум был горд, что его жена делит нищету, страдания и ограничения, предписываемые войной всем женщинам Германии. Он не хотел, чтобы Джозефина пользовалась привилегиями, принадлежавшими женам дипломатов и крупных чиновников Министерства Иностранных дел Райха. «Я хочу, чтобы моя жена служила примером, чтобы она делила общую участь», — говорил он. Ограничения, усталость, страдания, немое отчаяние его жены увенчивали его дни, дни лояльного и верного прусского функционера. Он был горд тем, что Джозефина работала и переутомлялась, как всякая другая немецкая женщина. Барон Браун фон Штум, посол, был горд, что его жена стоит в очередях перед магазинами, сама тащит к себе домой свой ежемесячный мешок с углем, моет паркет и готовит на кухне. Он питался в клубе Министерства иностранных дел, если не принимал участия в постоянных роскошных официальных банкетах. Повар Ауслендер-клуба в 1942 году славился на весь Берлин. Вина там тоже были лишь отборные; что до него, то он предпочитал белым красные: папское «Шатонёф» — любому мозельскому или рейнскому. Его любимым коньяком был «Курвуазье», но в зимний период он предпочитал «Хеннеси». «Я знавал месье Хеннеси в Париже, в 1936 году», — часто говорил он. Вечерами он возвращался поздно, в роскошном автомобиле министерства; в эти часы он был горд тем, что находил свою жену бледной, измученной, полной тревоги и страха. Барон Браун фон Штум, посол, был честным и лояльным функционером Райха, верным своему долгу пруссаком, преданным до жертвенности немецкой партии и Райху. Йа, йа, хайль Хитлер!