Курцио Малапарте - Собрание сочинений в пяти томах (шести книгах). Т.5. (кн. 1) Переводы зарубежной прозы.

— Гуте нах! [587] — сказала после долгого молчания девушка, приглаживавшая волосы.

— Буна сера! — ответил я по-румынски.

— Буна сера! — ответила девушка, изобразив на своем лице подобие жалкой улыбки.

Теперь я уже не помню, почему я пришел в этот дом; однако же я знаю, что пришел туда без ведома Шёнка, не из любопытства или смутной жалости, но зачем-то таким, что теперь, быть может, отклоняло мое сознание.

— Уже очень поздно! — сказал я.

— Сейчас, должно быть, закроют, — сказала девушка.

Между тем, одна из ее подруг поднялась с дивана и лениво, все время глядя на меня, но не показывая вида, что она на меня смотрит, подошла к граммофону, стоявшему в углу, на круглом столике, покрутила завод и опустила иглу на пластинку. Из граммофона послышался женский голос, поющий танго. Я подошел к граммофону и поднял иглу.

— Варум? [588]— спросила девушка, которая, подняв руки, уже готовилась танцевать со мной. Не ожидая моего ответа, она повернулась ко мне спиной, возвратилась и села на диван. Она была малорослой и слишком полной. На ногах у нее были ярко-зеленые матерчатые туфли. Я сел на диван с ней рядом, и девица, чтобы дать мне место, подтянула юбку себе под ногу, пристально глядя на меня. Она улыбалась. Не знаю почему, но эта улыбка возмутила меня. В эту минуту я услышал, как наверху, на лестнице, открылась дверь, и женский голос позвал: «Сусанна!».

Еще одна девица, худая и бледная, спускаясь по лестнице. Ее волосы рассыпались по плечам, в руке у нее был подсвечник с горящей свечей, защищенной воронкой из пожелтевшей бумаги. На ней были стоптанные башмаки, на согнутой руке ее держалась свернутая салфетка, и рукой она придерживала свое красное дезабилье — нечто вроде купального халата, затянутого в талии шнуром, точно ряса. Она остановилась на ступенях посреди лестницы и внимательно посмотрела на меня, наморщив лоб, как если бы мое присутствие здесь было для нее досадным фактом. Потом она бросила беглый, не столько негодующий, сколь подозрительный взгляд на граммофон, где диск с легким шумом продолжал раскручиваться вхолостую, заметила нетронутые стаканы и бутылки, стоявшие в прежнем порядке, и произнесла голосом хрипловатым, в выражении которого чувствовалось нечто жесткое и невежливое: «Идем спать, Сусанна, уже поздно».

Девушка, которую вновь прибывшая назвала Сусанной, принялась смеяться, иронически глядя на свою подругу.

— Ты уже устала, Любка? — спросила она. — Что же такого ты делала, что уже так устала?

Люба не ответила. Она села на диван напротив нас и, зевая, стала рассматривать мою военную форму.

— Ты — не немец, — сказала она, обращаясь ко мне. — Кто же ты такой?

— Итальянец.

— Итальянец? — Теперь девушка смотрела на меня с милым любопытством. Читавшая положила свою книгу и остановила на мне усталый и отсутствующий взгляд.

— Там красиво, в Италии, — сказала Сусанна.

— Я предпочел бы, чтобы она была скверной страной, — сказал я, — от этого нет никакого проку, что там красиво.

— Я хотела бы поехать в Италию, — сказала Сусанна. — В Венецию. Я хотела бы жить в Венеции.

— В Венеции? — повторила Люба и засмеялась.

— Ты не поедешь со мной в Италию? — спросила Сусанна. — Я никогда не видела гондол.

— Если бы я не была влюблена, — сказала Люба, — я хоть сейчас бы уехала.

Ее подруги принялись смеяться, и одна из них заявила: «Мы все тут влюбленные!»

Остальные продолжали смеяться и странно смотрели на меня.

— У нас много любовников, — сказала Сусанна по-французски, с мягким акцентом, свойственным еврейкам из Румынии.

— Они не дадут нам уехать в Италию! — сказала Люба, закуривая сигарету. — Они так ревнивы!

Я заметил, что лицо у нее удлиненное и тонкое, с маленьким печальным ртом и нежными губами. Рот маленькой девочки. Но нос сухощавый, словно восковой, и красные ноздри. Куря, она временами поднимала глаза к потолку и пускала дым в воздух с наигранным безразличием. В ее опустошенном взгляде было что-то одновременно покорное и безнадежное.

Девушка, сидевшая с книгой на коленях, встала и, обеими руками прижимая книгу к груди, сказала мне: « Ноапте буна!» [589]— Ноапте буна! — ответил я.

— Ноапте буна, домнуле капитан, — повторила девица, склоняясь передо мной со скромной и немного неуклюжей грацией. Потом, повернувшись к нам спиной, она поднялась по лестнице.

— Тебе нужна свечка, Зоя? — спросила у нее Люба, следившая за ней глазами.

— Спасибо, я не боюсь темноты, — ответила Зоя, не оборачиваясь.

— Ты увидишь меня во сне, — крикнула Сусанна.

— Конечно! Я буду спать в Венеции! — откликнулась Зоя, исчезая.

Мы сидели какое-то время молча. От грохота далекого грузовика задрожали оконные стекла.

— Вы любите немцев? — спросила вдруг Сусанна.

— Почему бы нет? — ответил я с легким недоверием, которое девица тотчас же заметила.

— Они очень милы, не правда ли? — сказала она.

— Среди них есть и милые.

Сусанна долго смотрела на меня, потом сказала с невероятной ненавистью:

— Они очень любезны с женщинами.

— Не верьте ей, — сказала Люба. — В сущности, она их очень любит.

Сусанна стала смеяться, как-то странно глядя на меня. Что-то глубокое и влажное рождалось в глубине ее взора. Что-то как бы таяло в ее глазах.

— У нее, быть может, есть кое-какие основания их любить, — сказал я.

— О, конечно, — сказала Сусанна, — они — моя последняя любовь.

Я заметил, что ее глаза были полны слез, и однако же она улыбалась. Тогда я тихо погладил ее руку, и Сусанна склонила голову на грудь, потому что молчаливые слезы заливали ей лицо.

— Почему ты плачешь? — сказала ей Люба своим хриплым голосом, бросая сигарету. — Нам осталось ровно два дня этой прекрасной жизни. Тебе кажется этого недостаточно, двух дней? Это тебя не устраивает? — Она заговорила громче и подняла руки над головой, двигая ими так, как если бы призывала на помощь, потом закричала, голосом, полным ненависти, возмущения, страдания и страха: — «Два дня! Еще два дня, и после этого нас отошлют домой. Не больше двух дней, и ты плачешь? Сейчас ты плачешь. Мы уйдем отсюда!»

Она бросилась ничком на диван, зарылась головой в подушки и вся дрожала. Ее зубы громко стучали, время от времени она повторяла этим странным голосом, полным страха: «Два дня! Не больше двух дней!» Одна из туфель соскользнула с ее босой ноги и шлепнулась на деревянный пол. Можно было видеть ее красноватую ступню, покрытую сморщенной кожей и отмеченную белыми шрамами, маленькую, точно ступня ребенка. Я подумал, что она, должно быть, прошла пешком огромные расстояния. Кто знает, откуда она пришла, сколько селений и полей пересекла в своем бегстве, прежде чем быть захваченной и насильно помещенной в этом доме?