Евгений Молодыко - Желание Чуда

Дьякон Михаил и говорит: «Катя, Катя, что ты боишься?» И показывает архиерею: «Вот наша певица!» — «Верю и всё же хочу проверить». Катя отошла на несколько шагов, и под сводами храма зазвучало её дивное пение молитвы «Отче наш». Своим ликующим голосом она завораживала, пленяла. Прослушал архиерей её пение, подошёл к матери: «Какой чудный голос у вашей девочки. Берегите её. Она настоящий самородок. Большим человеком станет».

Сама Катя, которой минуло уже 13 лет, думала: «Стану непременно кинозвездой!» А через минуту думала иначе: «Нет, стану врачом! Я хочу, чтобы люди не болели и чтобы ни одна слезинка ни упала ни у кого! Буду лечить людей, освобождать их от страданий, чтобы они не умирали!»

Смерть — эту непреложную Истину, Катя воспринимала как несправедливость и досадное недоразумение. «Неужели с ней нельзя справиться?» Видя несомненный талант Кати в искусстве, родители решили послать её в Алма-Ату к её старшему брату Прокофию, доктору наук, чтобы продолжила она музыкальное образование.

И поехала Катя в Алма-Ату с надеждой и предвкушениями счастливой жизни. И засыпала она под стук колёс мерно идущего поезда, мысленно купаясь в лучах славы… Она будет блистать на сцене и станет великой певицей! Сладкие грёзы вновь и вновь приходили, обещая прелести счастливой и радостной жизни. Мир принимал в себя очередного восторженного мечтателя, сколько миллионов уже их было, таких же, как она!

Но всё вышло иначе. Хрустальные Катины мечты были вдребезги разбиты. Прокофий, получив от отца пуд мёда, мешок муки и масло на пропитание Кати, держал её в чёрном теле. Катя и не видела того, что привёз отец — ели от неё тайком, крадучись. Прокофий уволил прислугу, расценив, что Катя вполне могла бы выполнять всю её работу. Зачем тратиться?

И после обычной школы, юная Золушка до вечера убирала, драила кастрюли, готовила, ходила за дополнительным пайком. А вечером, в крохотном уголке с тусклой лампочкой и облокотившись на тумбочку, Катя делала уроки. Да ещё и дочка их, 7 лет, так и норовила сделать какую-нибудь подлость — то за косу дёрнет, то в спину толкнёт, то под локоть.

Родители только ухмылялись, поощряя действия своей дочери. Кате всё запрещалось — играть с детьми, вести переписку с родителями, что-то себе купить, говорить громко, упаси боже петь, смеяться, улыбаться и только плакала она в подушку, тихо глотая слёзы, чтобы никто не слышал её всхлипы: плакать ей тоже запрещалось.

«Гордись тем, что живёшь у нас, неблагодарная!» — кричала жена брата, тоже преподаватель марксизма-ленинизма. Как-то нашла Катя на улице 20 копеек, купила себе ленточку для косы. «Нет, ты украла деньги!» — и ленточка оказалась в огне. Из обеда Кате выделялась миска борща или супа и целых пять, но совершенно прозрачных ломтиков хлеба.

Как-то шла Катя мимо парка и на углу увидела нищего, худого, с ниспадающими до плеч русыми волосами, с пронизывающим печальным взглядом голубых глаз. «Подайте милостыню, Христа ради», — жалобно просил нищий. Где она видела эти глаза? И показалось ей, что сам Христос проверяет её на чувство сострадания.

Принесла она хлеб и решила Катя давать ему три ломтика: он большой и ещё более несчастный, чем она. И нахлынула на Катю ответная волна доброты и как будто Свет исходил от этого нищего. И так истово молился он: «Да храни тебя Господь, дай тебе он благодать и принеси счастье» и много говорил ещё хороших слов, что ещё раз подумала Катя, что непростой это нищий.

С каким-то просветлённым лицом, она, голодная, но счастливая, уходила от него: она отдала хлеб, но зажгла в своей душе огонь божественного очищения. Много раз приходила она к этому нищему, отдавая хлеб. Это общение с ним нужно было ей самой, чтобы ощутить в себе сочувственное единение отверженных людьми, но причастных к Вечному.

Зимними вечерами посылал её брат в институтскую столовую за дополнительным пайком для своей семьи. Приходилось идти мимо тёмного парка — пристанища беспризорников. Простой люд не ходил здесь, особенно вечером — боялись. А шпана свято соблюдала установленный ими самими и написанный на заборе закон: «До пяти — ваше, после пяти — наше».

А каково было пройти молодой девушке с кастрюльками мимо стаи голодных оборванцев, которые за версту чуяли запах наваристого борща? Проходила мимо и молилась: «Господи, помоги, господи, сохрани меня». И никто за зиму её даже не испугал.

Но гром всё-таки грянул. Однажды пришла к Кате бывшая прислуга: «Одна знакомая дала мне молитвочки переписать. Я читать умею, а вот писать — нет. Помоги мне, перепиши». Катя тихонько переписала молитвы и спрятала в чемодан. Приходит со школы и видит ужасную картину: её чемодан валяется открытым, вещи разбросаны по полу, а профессор и его жена с неистовым злорадством топчут и ходят по её вещам.

Как, её любимые вещи топчут! И как будто лежала она сама, на этом грязном и ненавистном полу, униженная и растоптанная. «Что это у тебя за крестики?» — закричал брат, протягивая листочки. «Это молитвочки, бабушка просила меня переписать». — «Вон, чтобы духа твоего здесь не было, церковное отродье!» — в сатанинском гневе закричал брат.

На следующий день, она, ошеломлённая людской несправедливостью, забившись в уголке и тихо глотая слёзы, ехала в поезде. Народу было битком, сидели, чуть ли не на головах. Путь предстоял долгий — целая неделя до Новосибирска, а там ещё 400км. Ни куска хлеба, ни денег, не было ничего. И три дня ехала, ничего не ела, пока люди не заметили, что девочка не ест.

«Девочка, почему ты ничего не кушаешь?»- «А у меня нет ничего».- «А откуда ты едешь?»- «От родного брата». Люди её накормили, пожалели, а одна семейная пара предложила: «Иди к нам в дети. Мы тебя выучим».- «Нет, нет, что Вы, я домой еду», — отвечала Катя. Согретая людским вниманием, Катя думала: «Нет, всё-таки есть ещё на свете добрые люди». Её попутчики попросили кондуктора поезда по прибытии в Новосибирск посадить Катю к машинисту паровоза, следующего через станцию Тяжин…

И Катя вышла из кабины машиниста в Тяжине, на жуткий мартовский мороз, в демисезонном пальтишке, берете и стареньких туфельках, ещё не зная, какой горький подарок ей приготовила судьба.

Нашла она попутную грузовую машину, ехавшую через родное село Тисуль. Посадили её в кузов. И сжалась вся Катя в комочек от пронизывающего сорокаградусного холода, прижавшись к кабине, в которой сидел какой-то начальник-вельможа в оленьей дохе. Так и пристыли бедные Катенькины рученьки к чемодану и узлу, ныли от холода ноги, закоченели язык и губы.

Через два с половиной часа, в центре села Тисуль, её, замёрзшую ледышку, стянули с кузова и оставили на дороге… Еле теплилась кровь в бедной девочке и мысль ещё цеплялась за жизнь. Неужели Господь не вырвет девочку из леденящих объятий смерти и оставит погибать на дороге?