Хольгер Кальвайт - Шаманы, целители, знахари. Древнейшие учения, дарованные самой жизнью

В этой главе мы хотели бы продолжить разговор об истоках целения. В нашем парадоксальном мире проявление здорового целительного начала противопоставлено лишенному святости, линейно-эвклидову восприятию этого мира. Рассуждая таким образом, я имею в виду позицию новой психологии.

Архаические целители, шаманы, живут в мире, который замкнут в самом себе, который, с нашей точки зрения, сдвинут в сторону, безумен. Шаман в нашем понимании является умалишенным, дураком, все перевертывающим, ставящим с ног на голову. Но какой же из миров является перевернутым — его или наш? Сталкиваемся мы с парадоксом шаманства или с парадоксальностью логики? То, что белый человек лишь имеет, тем черный человек является. Так как мы лишь искусственно обладаем тем, что не является частью нас самих, где мы тогда на самом деле? Мир, поставленный с ног на голову, — это наш мир, это мы антиподы реального бытия.

В предыдущих главах я показал истинный мир. Истинно только то, что с трудом поддается пониманию, что совершенно непостижимо. Проще говоря: то, что мы осознаем, к чему прикасаемся, едва ли является истинным миром. Истинный мир остается непостижимым. То, о чем мы здесь читали, является миром невидимым, местом возникновения псевдореальных фактов. Он воздействует на зримый мир. И вновь возникает парадокс: где здесь наше и где шаманское? Если вы спросите, как можно в простой и доступной форме объяснить, что входит в понятие «шаманского», я бы ответил: «Это противоположное нашему. Выверните наизнанку все факты нашего мира, и тогда в Ваших глазах вскоре замерцает шаманское».

Хуско, шаманка племени айну, сказала японскому исследователю Элико Онуки-Тирней, что глубинное знание нельзя сформулировать словами и что единственный путь узнать немного о шаманах, это стать шаманом самому [257] 1973, 16 . Вновь возникает парадокс: исследователь в качестве шамана! Что бы ему пришлось тогда исследовать? Пустоты чистого исследования, стремление к неведению? Полагаю, что наше западное мышление столетиями училось выстраиваться по прямой от некоего видимого пункта А к видимому пункту Б в пределах материального мира в сконструированную Эвклидом компактную модель бытия, в механистический универсум Ньютона, в наивное декартовское утверждение «cogito ergo sum» [258] «я мыслю, следовательно, существую» , в кантовский мир устойчивых пространственно-временных констант, в безучастную этику и рабочую мораль Лютера, в марксовское экономическое бытие, определяющее сознание. Но это лишь один из способов обустроиться в этом мире, и, безусловно, не лучший. Когда мы, наконец, поймем это? Шаман, напротив, мужественно «выворачивает» наше наивное видение мира — этакий духовный сокрушитель всех представлений. Его тайна проста, но способ ее воплощения не свойствен людям, потому что ни у кого не найдется мужества приобщиться к переживанию, при котором темнеет день и светлеет ночь. Диоген, как свидетельствует легенда, бродил по площади Афин с фонарем при свете дня, как во тьме, и отвечал вопрошавшим: «Я ищу свет». Мы же, напротив, живем в темной стране и путешествуем по темному царству. У кого же найдется в душе столько столько света, чтобы почувствовать наше лишенное света состояние?.. Первый шаманский парадокс: прогресс, будущее достигаются лишь при прохождении через разные категории ослепления, через страдание. Путь страданий есть одновременно и путь познания, чем значительнее первое, тем глубже второе. Наша западная апология всего, лишенного страдания, радостного, приободряющего — это ли не бегство от действительности? Если бы мы захотели назвать наиболее значительное из наших заблуждений, это было бы желание обрести лишенную страдания радость. Но как добиться этого заполненного радостью бытия? Мы думаем, что через саму радость. Шаман же достигает это через страдание. Путь мистика — это путь страдания в мире наших представлений, путь постоянных ограничений, «осаживаний», доказательств истины. Он томится по хаосу, по состоянию, не свойственному людям. Он ищет неограниченного наслаждения, но оно «зажато» пределами нашего мира и умаляет его страдания. Если же он проходит через все категории заблуждения, он достигает совершенной страны: радости, знания, уравновешенности, тишины… и заключает договор с природой.

Мы ищем счастья и избегаем несчастья; это ведет нас по лабиринту, состоящему из препятствий. Западная терапия и целение пытаются найти свое Эльдорадо духа в мягких виражах, в уютных купе, в обходительных разговорах. Что из этого получается? Размягченные чувственные люди, внутрь себя устремленные ученые, разнеженные эстеты! Шаман же — это естественный человек, нецивилизованный, жестокий по отношению к самому себе, часто жесткий в общении, бесчувственный в отношении своих учеников, но великодушный, мыслящий мировыми масштабами, порой исключающий из этого мира самого себя. Он заглядывает смерти в лицо, он сознательно отправляется в путешествие навстречу смерти. Он не разделяет нашего ненасытного стремления к жизни. Каждый день хорош, с его точки зрения, чтобы именно в этот день можно было умереть и нет в нем того, что заставляло бы «держаться за него»… Шамана отличает искусственное самокопание в собственных психических комплексах, с одной стороны, и естественное, близкое природе бытие — с другой. К этому следует добавить только одно: самоисцеление означает познание, трансформацию сознания — в этом и состоит парадокс шаманства.

В то время как мы, чтобы стать больше людьми, общаемся с другими, шаман постигает основы человеческого через одиночество. Будучи ориентированным лишь на самого себя, закрытым от общества, он аскетически восхваляет одиночество. Так как он оставил позади весь опыт существования других людей, сделался одиночкой, как зверь, живущий вне стаи, он и должен быть в одиночестве. Все его друзья и соратники принадлежат иному измерению: это духи, это усопшие, это персонифицированные силы земли и воды, это души животных, природные, не принадлежащие пространству, временные сущности. Он обладает духами-союзниками, возлюбленной сверхъестественного происхождения, женой-духом, он общается с умершими, как мы с нашими живыми соседями. Его контакты духовны, напоминают дневные грезы, он разговаривает с душой, прислушивается к иным мирам. То, что мы рассматриваем как мертвое, для него живо. Царство смерти является для него естественной, бьющей через край жизнью, а безмолвная природа становится желанным собеседником. Шаман открыт всему «мертвому» и живому миру. Этим объясняется его жизнерадостность, поразительная искрометность его существа. Этим объясняется парадоксальный перевернутый стиль его жизни! Конечно, по сути он ничего не перевертывает, — мы всего лишь создаем воображаемую модель, которая помогает нам понять его — просто его контакты с миром значительнее наших. Видеть — значит для нас смотреть вовне, для шамана — смотреть внутрь. В этом состоит основной парадокс шаманства: в возможности увидеть мир закрытыми глазами. Следовало бы добавить, внутренний мир. Но это всего лишь метафора, так как тут нет деления на внешнее и внутреннее. Все лежит перед нашими глазами — то видимым, то невидимым, всякий раз в зависимости от воззрений и конкретного опыта. То, что видим мы, видит и шаман, но острее, с большей долей сопричастности, отчетливее. Поэтому столь остр его душевный взгляд, поэтому он видит больше и совсем иначе. Восприятие является тем смысловым континуумом, за пределы которого всегда можно выйти. Наш мир не заканчивается на «ощущении», на «интеллектуалах», на «гении», на «организме», на «эстетике», на «музыке» — это не крайние его пределы, это вершины человеческого познания. Там, где кончаемся мы, начинаются наслаждения шамана…