Дарья Сивашенкова - Вот Иуда, предающий Меня. Мотивы и смыслы евангельской драмы

Иуда, конечно, получает «по полной» в своем раскаянии, слов нет, но страдает он совершенно по-человечески, как живой человек, а не как адский дух. Поэтому он по-человечески раскаивается в муке и в стыде, а не переживает свой грех и боль от него в сатанинском самооправдании и ненависти к Богу. Поэтому для него возможна спасительная мысль: «Я этого не хочу, я хотел бы, чтоб этого не было, я хочу все исправить», — а для адского духа была бы невозможна. Поэтому он ненавидит себя, а не Христа, винит себя, а не Его.

Была бы живая встреча после раскаяния — не было бы этого утреннего кошмара и самоубийства. Вытащил бы Он его, пожалел, Собой бы закрыл и для Себя бы сохранил. Для Себя и для Церкви. Потрясающее было бы свидетельство и дивная литургия от одного из Двенадцати.

Примиряющей встречи лицом к лицу быть не могло.

Но Он все равно был рядом.

Иуда, конечно, никакой благодатной поддержки не ощущает. Да больше того, больно ему, больно от благодати, жжет она истерзанную душу памятью о Нем, о Его любви, о своей любви. Прикосновение Бога к такой изувеченной душе, самое милосердное, самое спасительное, — безмерно болезненно… но это хотя бы не та боль, которая была бы от прикосновения к аду.

Будешь ли переходить через воды, Я с тобою, — через реки ли, они не потопят тебя; пойдешь ли через огонь, не обожжешься, и пламя не опалит тебя (Ис. 43: 2).

Да, будут воды, будут реки, будет огонь и пламя, ты захлебнешься в своей вине и сгоришь в своей ненависти к себе — но рядом будет Он.

Чтобы пройти со Своим учеником и другом путь до самой долины Еннома.

Или геенны.

Причастие Христу вовсе не обрекалоИуду на путь Закона Божьего. Христос, закрыв его душу от слияния с сатанинской вечностью, и сейчас не ставит ему колено на грудь. Причастие Христу лишь дает ему возможность раскаяться, а не спасает заведомо.

Христос благодатью Причастия ограждает его от беспамятного слияния с адом и дает Иуде увидеть, что он натворил. Увидеть нормальными, его собственными глазами, а не через мутные гляделки сатаны. Иуда сам себя загнал в угол. Христос рушит стены и ставит его в центр: вот тебе последствия — смотри . Думай. И решай.

Оттащить от края не получилось, в пропасть он все-таки рухнул. Но разбился не до смерти. Израненный, изувеченный, но он жив. Это то, что мог сохранить в нем Христос без его собственной выраженной воли.

Он дает Искариоту быть самим собой. Царский, божественный, абсолютно не заслуженный дар. Дар неизгладимой любви Христовой, сохранившей жизнь его телу и его душе.

В утренние часы раскаяния мы видим того Иуду, которого три года назад призвал за Собой Христос. Настоящего, живого, не сплетенного волей с сатаной. Такого, каким его знал Иисус… каким он сам себя знал.

И перед ним стоит свободный выбор: как поступить.

Вот он, момент истины.

Он мог и не раскаяться. Был бы таким, как о нем традиционно пишут, — не раскаялся бы. Карьерист, сребролюбец, лицемер, ищущий не Христа, а всевозможных выгод? Помилуйте, остался бы жить и нашел бы, чем себя оправдать.

Я еще раз напомню, что Иуда не читал Евангелие и не знает, что будет дальше. А из того, что он видит на суде, с неумолимой очевидностью вытекает одно: полный провал всех их мессианских планов, надежд и ожиданий. Иисус, униженный, беспомощный, осужденный на смерть, никак не может быть Царем Израиля, которому суждено освободить страну и исполнить чаяния народа. Значит, ложью были три года их жизни, ложью — все упования, как лично-честолюбивые, так и искренне патриотические.

Ну так провались Он в пекло, чего тут в петлю лезть?! Не выгорело здесь — поищем что-нибудь еще.

Ну разве что Иуда был оголтелый фанатик, жестоко обманутый в своих мессианских ожиданиях. Тогда он просто покончил бы с собой, на всякий случай дождавшись казни. А расчетливый карьерист решил бы, что ни одно заблуждение не стоит жизни.

В любом случае Сам Иисус стал бы для него грандиозным разочарованием, обманщиком, и ради Его спасения Иуда не старался бы подставиться под камни, признаваясь в преступлениях, стоящих смертной казни. Наоборот, еще и уверился бы в своей правоте: Ты нам лгал, так ответь за это, умри .

Нет. Ни карьерист, ни фанатик не раскаялись бы в убийстве аж до самопожертвования, потому что в их глазах Иисус был бы виновен . И ни карьерист, ни фанатик не сказали бы про Него: «кровь неповинная».

Но даже искреннее раскаяние могло повести его другим, гибельным путем. Искариот вполне мог покончить с собой в приступе невыносимой муки, без всяких разговоров и отсылок к Закону — и это было бы отвержение благодати Причастия. Последнее, пусть и неосознанное, отталкивание руки Христа.

Потому что в этот момент он бы думал не о Нем, не о своей вине перед Ним, не о том, как поступить правильно, а о том, чтобы облегчить себе заслуженное страдание.

Но он выбирает сначала путь самопожертвования, а потом — путь Закона Божьего с мучительной, позорной и показательной казнью преступника, и это его собственное, человеческое решение, созвучное его характеру и тому, что у него в душе и в сердце. Пошел по пути своего сердца , как говорит пророк (Ис. 57: 17). Очень самоотверженный путь. В прямом смысле — полного отвержения себя. Без малейшей надежды не то что на награду — даже на милосердие, человеческое и Божье. Просто потому, что заслужил. Достойное по делам моим приемлю [123].

Его раскаяние абсолютно подлинно, глубоко, как только возможно, и больше, чем сделал он, сделать было нельзя.

Но провести Иуду путем раскаяния мало. Само по себе оно никак его не спасет и посмертную участь его не облегчит. Человек, летящий в пропасть, может очень сожалеть о причинах, по которым рухнул туда, но спасти от смерти его может только чья-то рука, схватившая за шкирку. Раскаяние не избавит его от одиночества шеола, а шеол обрекает на адскую вечность.

Христос это знает. Освобождая его от сатанинской власти в Гефсимании, Он, конечно, знает, что при должном раскаянии ценой свободы будет жизнь Искариота: тот просто не сможет жить, в отречении от греха он отдаст все, и жизни своей вынесет приговор, и душе. Потому что подлинное раскаяние требует именно этого.

Но было бы странно спасти его в Гефсимании, чтобы вот так просто отдать шеолу. Половинчатые меры — не почерк Христа.

Все и всегда Он совершает во всей полноте.

Подавая Искариоту на Тайной Вечере Причастие, Иисус знает, что подает его Иуде и в последние часы жизни, и в вечность. Все просто и одновременно несказанно. Соединяясь с нами — в вере, в Причастии, — Христос соединяется с нами и в жизни, и в смерти, и в плоти, и вне ее. И тут происходит совершенно парадоксальная вещь. Еще один парадокс этой истории.